Дочь поэта - Дарья Викторовна Дезомбре
О, на такой лихорадочный поиск способны только влюбленные женщины — по кусочку пиджака узнать среди светской толпы, отметить, с кем стоял, с кем выпивал и обнимался, а вот эта дама — она появлялась еще на каких-то архивных фото… И кто же она? Жена номер два? Номер один? Любовница? Следов моей матери, к своему облегчению, я не обнаружила.
Зато стала просыпаться ночью в слезах, вспоминая какие-то детали из прошлого. Проходные мелочи, теперь они отзывались болезненным смыслом, укрупнялись, застилая собой все прочие воспоминания: Двинский был зашифрован там, в самой младенческой глубине моей жизни, подавал мне оттуда тайные знаки. Так на старых фламандских пейзажах из деталей ландшафта складываются огромные монструозные головы. Отцовская любовь ко мне — всеобъемлющая, но странно отстраненная. Его мягкая улыбка, когда кто-то из его друзей врал, как мы с ним похожи. Понимающий кивок, когда он, физик, узнал, что я хочу заниматься филологией, а позже — поэзией XIX века. И его утверждение однажды, в мои пятнадцать: ты сама должна писать стихи, у тебя это в крови. С чего бы? — огрызнулась юная я. И он, смущенный, бормочущий, что по молодости все рифмуют.
Ох, папа, обращалась я ночью к пыльной люстре под потолком, к круглой лепнине розетки. Прости меня, правда всю дорогу была тут, у меня под носом. Но она не нужна была — ни матери, мучившейся (я, по крайней мере, на это надеюсь) чувством вины, ни тебе, страдавшему от своего не-настоящего отцовства. Ни мне. По малолетству — в начале. По причине равнодушия и отвлеченности от реалий жизни — потом.
Да, ночами меня душило чувство вины и отчаяние оттого, что я так и не смогла сказать папе, что мне плевать, плевать, плевать! Что он и есть тот единственный, самый настоящий, самый родной. Но наступало утро, и я прилипала к стулу перед компом, в истовом поиске новой информации про того, другого, которого я никогда не знала. Пальцы, печатая все новые сочетания слов в поисковике, дрожали, как хвост у гончей.
Я чувствовала себя предательницей. Ненавидела себя. Но ничего не могла с собой поделать. Расиновский транспор уже нес меня в своем вихре, а я и не сопротивлялась. Отчего-то забыв, что пьесы Расина неминуемо оканчиваются трагедией.
Глава 11
Архивариус. Осень
— И что ты думаешь о Валиных предках? — мы с регбистом сидели на веранде Нининой дачи.
Из-под плохо подогнанных ставен поддувало сыростью. Выкрашенный темно-бордовой краской пол, стол с протертой клеенкой, старинный тяжелый буфет с покосившимися дверцами. То ли Нина принципиально не берет деньги у сына, то ли сам он отказывается вкладываться в дачное гнездо. Зато Нина приготовила (и затем — вот чудеса! — тактично удалилась) кекс с изюмом и лимонной цедрой.
— А? — Я оторвалась от кекса, нежнейшего, как облако — черт, как при ТАКОЙ материнской стряпне он умудряется оставаться столь мускулистым?!
— Фермерша и фермер? — Костик сидел напротив меня, покачивая ногой в модном «Мартенсе». Несмотря на наступившую осень, испокон веков диктующую питерцам сочетать исключительно все оттенки черного, джинсы на парне были ослепительной летней белизны.
— Хорошие простые люди.
— И скромные притом, — подхватил он.
Я подняла на него изумленный взгляд: мне почудилось, или я уловила нотку сарказма?
— Именно. Тебя это удивляет?
Он ухмыльнулся.
— Мне всегда был подозрителен третий брак моего папа2.
— Ты вообще очень подозрителен…
— Как думаешь, — перебил он меня, — почему он женился на Вале? Все-таки первая его жена была ослепительной красавицей. Вторая — дочь партийного босса. А эта?
— Молодая? — предположила я.
Он покачал головой: нет.
— Послушная, скромная… — начала перечислять я.
— Богатая, — перебил меня он.
— Шутишь? Ты вообще видел, как она одета?
— А ты видела, как одеты ее родители?
Я пожала плечами. Как одеты? Как сельские жители из глухой провинции, вот как.
— Я пробил их фермерское хозяйство по Госреестру, Ника.
— И? — Я глотнула чаю.
— У них полей — больше, чем на пятьдесят тысяч гектаров. Что они там у себя выращивают?
— Пшеницу. — Отставила я чашку. Он открыл калькулятор в мобильнике.
— Положим, урожай — по восемь тонн с гектара. Цена за пшеницу в этом году… Умножаем на — ну, хотя бы пятьдесят тысяч… — И повернул ко мне экран.
— Ну ничего себе! — Я чуть не подавилась своим куском кекса.
— Да, крошка моя. Это тебе не лямку преподавательскую тянуть в универе.
Я откинулась на спинку стула. Наша Валя — бледная моль Валя — миллионерша! Я вспомнила нашу дачку — нет, никакой кричащей роскоши. Двинский вообще был скуповат. Но никогда не экономил на том, что доставляло удовольствие ему самому. Редкие семена для сада. Вкусная еда. Хорошее вино. Даже дачная кухня — никакого сравнения с той, на которой сейчас сидела я. Все было в наличии: сложная плита с обилием функций, японские ножи, навороченная кофемашина. Комфорт. И почему я считала его созданным Двинской теплой аурой? Как же я забыла, что комфорт — дорогое удовольствие? Костик спрятал телефон, самодовольно ухмыльнулся.
— Похоже, пока от меня больше толка, чем от тебя.
— Она собиралась с ним развестись, — тихо сказала я. — Документы уже были готовы.
Костя присвистнул.
— Беру свои слова обратно. А что за документы?
— Понятия не имею.
— Хм. Если в браке нет несовершеннолетних детей, то развод оформляется через ЗАГС, и никаких особенных документов там не требуется.
— Это если нет совместного имущества. Но как теперь выяснилось, наша Валя не бедная приживалка, а миллионщица.
— И если… — медленно начал Костя и остановился.
— И если?
— Если пара идет в ЗАГС по обоюдному согласию. Теперь представим, что папа не хотел расставаться по доброй воле с супругой и ее миллионами… Тогда…
— Тогда у нее появляется повод решить проблему без адвокатов?
Он качнул ногой и пододвинул ко мне тарелку с остатками кекса — мол, ешь, толстуха. Ешь — и слушай умных людей.
— Глянь-ка, Ника. У нас тут, похоже, первый мотив.
— Глупости. Ее бы и так с ним развели. Просто это заняло бы чуть больше времени. Зачем убивать, портить карму?
— Иногда время становится более ценным ресурсом, чем мораль.
Я хмыкнула.
— Тогда бы уж скорее он ее убил, а не она. У нее вся жизнь впереди. Времени навалом. А у него…
Мы оба на секунду замерли, глядя на
