Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов

Пламя вырвалось на свободу и теперь безраздельно хозяйничало на палубе.

Деревянный трап, на котором, прижав к себе плачущих дочерей, неподвижно стояла Элеонора, уже торопливо облизывали огненные язычки, готовые в следующее мгновение перекинуться на подол ее платья.

Медлить было нельзя…

Не отрываясь от погруженного в ужас, застывшего взгляда жены, Федор Тютчев рванулся вперед — к ней и детям:

— Элеонора, прости меня…

Время, кажется, не то чтобы совсем остановилось — нет, оно будто стекало куда-то вниз расплавленной смолой. Стена огня, поднимавшаяся все выше с каждым новым его шагом, опалила ему лицо и руки.

— Элеонора, любовь моя!

Внезапно мир вокруг Тютчева вздрогнул, качнулся — и ускользнул из-под ног…

— Элеонора!

— Синьор… синьор, проснитесь!

Федор Иванович Тютчев с большим трудом открыл глаза — раньше он и предположить бы не мог, что для этого необходимо так постараться.

— Вы кричали… — Человек, склонившийся над Тютчевым, положил ему на лоб холодную ладонь. — Да у вас сильный жар, синьор!

Ощущение от чужого прикосновения показалось Тютчеву приятным.

— Кто вы, синьор?

— Врач. Доктор Замбеккари… Франческо Замбеккари к вашим услугам.

— Очень приятно познакомиться, синьор доктор.

Федор Иванович сделал над собой еще одно усилие и приподнялся на локте:

— Где я?

Глаза его настолько привыкли к окружающей темноте, что теперь он уже без труда различал сводчатые каменные стены, низкие потолки и даже окошко, забранное металлическими решетками. Впрочем, света оно почти не давало — из-за того, очевидно, что снаружи сейчас была ночь.

Повсюду вокруг — на полу, возле стен и даже под лестницей, поднимающейся к единственной двери, — лежали или сидели какие-то люди. Большинство из них составляли крестьяне в коротких штанах и куртках из ткани грубой домашней выделки, однако Тютчев заметил и несколько молодых мужчин, одетых довольно прилично, по городской моде — скорее всего, студентов местного университета.

Было сыро и душно, да к тому же еще отвратительно пахло.

— Вы в тюрьме, синьор. Если можно так выразиться. Хотя вообще-то это подвал под казармой карабинеров.

— Ах да, простите… припоминаю.

— Вы не ранены? — забеспокоился врач, разглядев темные пятна на сюртуке Тютчева.

— Нет, синьор доктор… кажется, нет. Это не моя кровь…

Это действительно была не его кровь.

Когда батарея, установленная солдатами кардинала Спинолы на холме, начала обстреливать город, одна из первых же гранат разорвалась во дворе гостиницы, где он остановился. Несколько постояльцев, сидевших за завтраком, получили осколочные ранения, а деревенской девушке, которая принесла к их столу сыр и свежую зелень, оторвало обе ноги — вот Федор Иванович и запачкался в тот момент, когда пытался оказать ей помощь.

— Простите мое любопытство, синьор, но… вы, насколько я понимаю, не итальянец?

— Нет, доктор.

— Немец?

— Нет, я русский.

Поняв, что более подробного представления — во всяком случае, в данный момент — не последует, Франческо Замбеккари удовлетворился тем, что услышал.

— Ну что же, синьор, и такое бывает…

Федор Иванович облизнул пересохшие губы:

— Простите, доктор, не найдется ли у вас глотка воды?

— Подождите. Я попытаюсь найти. А вы пока лягте, вот так, поудобнее…

— Спасибо, доктор.

Однако, как только Федор Иванович Тютчев прикрыл глаза, перед ним опять замелькали обрывки недавнего сновидения.

Элеонора…

Он не раз вспоминал теперь о годах, проведенных с ней, как об утраченном рае — как все было тогда молодо, и свежо, и прекрасно! А теперь это лишь сон. И она также, она, которая была для Тютчева жизнью, — больше, чем сон: исчезнувшая тень. А ведь когда-то он считал Элеонору настолько необходимой для существования, что жить без нее казалось Федору Ивановичу невозможным, все равно как жить без головы на плечах.

Узнав о романе, который завязался у Тютчева с Эрнестиной фон Дёрнберг, Элеонора пыталась покончить с собой — но даже после этого сумела простить мужа.

А потом приключилось это злосчастное кораблекрушение…

Пять лет назад, когда Федор Иванович уже обосновался на новом месте дипломатической службы, Элеонора с тремя малолетними дочерьми, старшей из которых было тогда девять лет, а младшей два с половиной года, седа на пароход «Николай I», направлявшийся из Кронштадта в Любек. Посреди ночи на пароходе вспыхнул пожар. Погасить пламя не было возможности, поэтому капитан нашел спасительное решение — устремил судно к скалам и посадил его на мель, после чего пассажиры кое-как переправились на берег. «Николай I» сгорел дотла, погибли пять человек; несчастная же Элеонора Тютчева, спасая своих детей, испытала тяжелейшее нервное потрясение, последствия которого в скором времени привели ее к смерти…

— Вода, синьор. Вы меня слышите?

— Да, спасибо. — Тютчев опять приподнялся на локте, с благодарностью принял из рук врача тяжелый глиняный кувшин и сделал несколько жадных глотков. — Спасибо, доктор…

Только сейчас он нашел в себе силы, чтобы внимательнее приглядеться к своему помощнику. Одет Франческо Замбеккари был как и положено человеку его профессии и положения в обществе: рубашка, шелковый галстук, несколько старомодный сюртук, на котором недоставало двух пуговиц, узкие панталоны и туфли с медными пряжками. На вид доктору можно было дать лет шестьдесят или даже, наверное, больше. Федор Иванович Тютчев попытался представить, как сейчас выглядит со стороны он сам: худой, грязный, с растрепанными седыми космами…

— Вы позволите, синьор? — Забрав у Тютчева кувшин с водой, врач протянул руку и, слегка приподняв его голову, ощупал затылок.

— О боже, доктор, как больно!

— Чем это они вас, синьор?

— Прикладом, кажется… пустяки.

Австрийские пехотинцы, помогавшие солдатам кардинала восстанавливать порядок и законность в мятежной провинции, ворвались в гостиницу незадолго перед полуднем, когда бои на улицах Римини уже почти стихли. Кажется, перед этим их все-таки обстреляли из одного из домов по соседству, поэтому победители не церемонились: всех мужчин, подгоняя пинками и руганью, они вытолкали во двор и заставили выстроиться в один ряд.

— Покажите руки! Ну, быстро, быстро… — распорядился капрал по-немецки. После этого он торопливо, но обстоятельно, с обеих сторон, осмотрел и обнюхал ладони каждого из задержанных. — Итальянские свиньи…

Ни следов оружейного пороха, ни его запаха, неизбежного для любого, кто пользовался недавно пистолетом или ружьем, капрал не обнаружил. Тем не менее он указал своим людям на двух несчастных, которые ему чем-то, видимо, не понравились:

— Этого и вот этого… к стенке! — Потом скомандовал остальным задержанным, дожидающимся своей участи: — На колени! Вы слышите? Всем встать на колени!

— Послушайте, я иностранный подданный, — попытался объяснить капралу Тютчев.

— А мне плевать, понятно? На колени!

— Я дворянин, и мои документы…

— Ну так тебе же и хуже. — Австриец сделал знак солдату, оказавшемуся за спиной Федора Ивановича, и тот дисциплинированно занес приклад для удара…