Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
К тому времени коллежский советник Федор Иванович Тютчев, уже имевший придворное звание камергера, прослужил в дипломатическом ведомстве более пятнадцати лет, так что, вполне естественно, рассчитывал на повышение. Однако весной 1839 года в Турин назначили посланника, и Федор Иванович был снова переведен на прежнюю свою должность старшего секретаря русской миссии…
В октябре секретарь русской миссии Федор Иванович Тютчев отправил канцлеру просьбу освободить его от должности и разрешить остаться пока для устройства личных дел за границей — и вскоре был официально отозван из Турина «с оставлением до нового назначения в ведомстве Министерства иностранных дел». А спустя еще несколько месяцев, со всею возможной оглаской, его уволили со службы и лишили звания камергера — якобы за длительное «неприбытие из отпуска» и в связи с невозможностью установить местопребывание. Надуманность этого предлога, а также несправедливость увольнения ни у кого из коллег и знакомых Федора Ивановича сомнения не вызывали, и оттого случившееся с Тютчевым было списано общественным мнением на некие давние личные счеты, имевшиеся между ним и всесильным главой дипломатического ведомства. Не то Федор Тютчев по молодости написал какую-то едкую эпиграмму на него самого, не то мстительный муж Амалии Крюднер решил таким образом, через канцлера, посчитаться с возлюбленным своей супруги…
Во всяком случае, история вышла громкая и неприглядная.
Подлинную же причину увольнения, кроме самого Тютчева, знали только несколько человек — включая, разумеется, самого государя и графа Александра Христофоровича Бенкендорфа.
Все началось с того, что Нессельроде, которому поверенный в делах при сардинском дворе Федор Тютчев адресовал свои донесения, не смог или же не захотел понять и оценить его деятельность. Вполне возможно, впрочем, что они просто-напросто не привлекли внимания канцлера — зато этими аналитическими записками, а заодно и их автором весьма заинтересовались в другом ведомстве…
Третье отделение собственной Его Величества канцелярии, которым руководил Александр Христофорович, насчитывало в те времена согласно штатному расписанию всего двадцать шесть человек и, по словам самого Бенкендорфа, постоянно испытывало нужду «в людях честных, способных и образованных».
Тем более что задачи, стоявшие перед русской политической полицией, не ограничивались только борьбой с внутренними врагами и противодействием иностранным секретным службам в пределах самой Российской империи. Необходимо было активно действовать и за рубежом, где обосновались теперь в эмиграции самые непримиримые противники самодержавия — от так называемых революционных демократов до националистов различного толка.
После очередного переворота во Франции, а в особенности после польского восстания, принявшего размах полномасштабной войны с Россией, Николай I сделал борьбу с революционным духом времени основной задачей своей внешней политики. Например, согласно секретному соглашению, заключенному с Австрией, русский император принял на себя обязательство «поддерживать власть везде, где она существует, оберегать ее там, где она слабеет, и защищать ее там, где на нее нападают…».
Вмешательство Николая I во внутренние дела государств и наций довольно скоро привело к тому, что Россия приобрела в глазах мирового общественного мнения вполне заслуженную репутацию «европейского жандарма» — ведь если Священный союз, созданный императором Александром, являлся вполне естественным и закономерным следствием заграничных походов русской армии, освободившей европейский континент от Наполеона, то новые охранительные договоры и конвенции, подписанные Николаем I, были направлены, по существу, не против каких-нибудь внешних врагов, а исключительно против народов.
Последствия нового союза с Австрией и Пруссией оказались для России крайне неблагоприятны и не способствовали укреплению ее авторитета. Достаточно сказать, что на Балканах православная Сербия так фактически и не приобрела отвоеванную русской армией по Адрианопольскому миру независимость, а Лондонская конференция 1841 года окончательно похоронила русскую дипломатию, претендовавшую на преобладание в вопросах восточной политики.
Впрочем, огромное здание русской самодержавной монархии все еще внушало Европе известное почтение…
— Вот уж никогда не мечтал быть шпионом! — Поначалу Тютчев лишь невесело рассмеялся, выслушав предложение Фаддея Венедиктовича Булгарина.
— Неужели? — Согласно заграничному паспорту и подорожной, литератор Булгарин приехал в немецкий Карлсбад на лечебные воды, и встреча их происходила прямо в купальнях, вдали от посторонних глаз и ушей. — Да, вам, кстати, просил кланяться один наш общий знакомый, некто Мальцов.
— Иван Сергеевич?
— Совершенно верно… И еще он просил передать, что у вашего слуги-неаполитанца тоже все, слава богу, благополучно: жив, здоров, занимается делом.
— Что вам известно про неаполитанца? — насторожился Федор Иванович.
— Всё. Как видите… Пардон! — Булгарин громко и обстоятельно прополоскал рот лечебной водой, а затем выплюнул ее в специальную раковину. — И сам господин Кацонис, и друг вашей юности Мальцов по-прежнему работают на военную разведку. Но сейчас, после смены министра, это ведомство переживает не лучшие времена, поэтому сочтено было более разумным не возобновлять то ваше, давнее, сотрудничество, а выстроить некие новые отношения… — Фаддей Венедиктович предоставил собеседнику возможность осмыслить услышанное, после чего поинтересовался: — Скажите, сударь, как вы относитесь к революционным идеям различного рода?
Федор Тютчев ответил, почти не задумываясь:
— Весна — единственная революция на этом свете, которой следует, по-моему, восхищаться.
— Прекрасно сказано!
В приличном обществе о Фаддее Венедиктовиче Булгарине упоминали не иначе как с презрительной гримасой на лице. Не было, наверное, ни одного салонного остряка, мало-мальски владеющего пером, который не отметился бы в отношении этого человека язвительной эпиграммой: в вину Булгарину ставили и польское происхождение, и военную службу под знаменами Наполеона, и многолетнюю журнальную полемику с великим Пушкиным, и даже брак с некой девицей из сомнительной семьи. Особенное неприятие в так называемых прогрессивных кругах вызывали верноподданнические взгляды Булгарина, которые, наперекор модным веяниям, он неизменно отстаивал на страницах печатных изданий. Хотя затрагивать эту тему на публике многочисленные недоброжелатели все же побаивались, памятуя о странном и не имеющем объяснения с точки зрения здравого смысла благоволении к нему со стороны государя и всемогущего Бенкендорфа. В литературе Булгарина относили к успешным посредственностям — не отказывая ему, впрочем, в известном даровании беллетриста и в умении потрафить непритязательным вкусам читающих обывателей.
— Пишете сейчас что-нибудь, Федор Иванович?
— Да все как-то не пишется.
— Напрасно, напрасно….
— Ах, любезный Фаддей Венедиктович… на мой взгляд, писание — страшное зло. Оно как будто второе грехопадение злосчастного разума.
— Отчего же? У вас прекрасные стихи, я помню их по «Современнику».
Собственное творчество не удовлетворяло Федора Ивановича не само по себе — его почти физически, до боли, унижала невозможность выразить на бумаге всю ту полноту чувств и переживаний,
