Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов

— Ну и кому они оказались нужны?

— О вас прекрасно отзывались Вяземский, Жуковский… Недаром же сам Пушкин поместил их у себя в журнале.

— Где они, собственно, и оказались похоронены…

— Но ведь у вас должна была, кажется, книга выйти?

— Да, когда-то я передал через князя Гагарина в «Современник» почти девять десятков своих стихотворений. И если бы не погиб Александр Сергеевич Пушкин…

— История с его дуэлью окутана столькими тайнами даже для тех, которые наблюдали за ней вблизи… — Фаддей Булгарин отставил кружку с лечебной водой и вытер полотенцем руки. — Слишком многое осталось в этом деле темным и таинственным.

— Я почитаю Пушкина великим литератором.

— Так кто же спорит? Ладно, сударь, давайте о деле… В случае, когда необходимость нашего негласного сотрудничества отпадет, либо том в случае, если вами будет выражено определенное желание прекратить указанное выше сотрудничество, вы немедленно подлежите восстановлению в гражданском чине и в звании камергера. Также вы получите возможность самостоятельно выбрать достойную должность по службе в Министерстве иностранных дел. Более того, казна принимает на себя все ваши финансовые обязательства — как существующие на сегодняшний день, так и те обязательства, которые непременно возникнут в связи с выполнением вами порученной миссии. Я получил на этот счет высочайшие заверения.

— Благодарю вас, Фаддей Венедиктович. Это очень любезно.

— Вам нужны какие-либо письменные гарантии?

— Нет, вашего слова вполне достаточно…

— Значит, я могу доложить в Петербург о вашем принципиальном согласии?

— Да, пожалуй, — усмехнулся Тютчев. — Докладывайте.

…Как было задумано, увольнение с дипломатической службы развязало ему руки, и Федор Иванович почти сразу же занялся весьма активной внешнеполитической деятельностью. Первым делом он выехал в Прагу и вошел в круг руководителей чешского Национального возрождения. Строго говоря, убеждения славянофилов не вызывали особого восторга в Третьем отделении, однако генерал-адъютант граф Бенкендорф полагал желательным и даже необходимым поддерживать их деятельность — особенно на территориях сопредельных государств. Да и сам Тютчев с молодых лет видел в славянах, так сказать, естественных союзников России, призванной

Славян родные поколенья

Под знамя русское собрать…

При этом Бенкендорф, так же как, впрочем, и Тютчев, исходил в своей идее союза со славянами из сугубо прагматических предпосылок и соображений. Впереди Российскую империю ожидала неизбежная новая схватка с Западом — и повторения наполеоновского похода, в котором под вражескими знаменами собрались практически все европейские народы, следовало избежать любой ценой.

Разумеется, любое публичное признание национальной самостоятельности славян русскими дипломатами, во главе которых стоял Нессельроде, было бы недопустимо. Однако теперь Федор Иванович мог действовать без оглядки на кого-либо.

Используя свое знакомство с популярным чешским поэтом Вацлавом Ганкой, через представителей местной радикальной молодежи он установил контакты с тайными организациями польских националистов, мечтавших о возрождении своей родины в границах земель, отошедших к Российской империи, Австрии и Пруссии. Эти люди, некоторые из которых принуждены были к эмиграции после неудачного восстания в Царстве Польском, целиком находились теперь под влиянием римской католической церкви и внешнеполитического ведомства Франции.

В конце концов Тютчеву удалось получить этому неопровержимые доказательства. Заручившись рекомендациями от самого Адама Мицкевича, а также от некоего излишне доверчивого кардинала, он перебрался сначала в Швейцарию, а затем и в Италию, где приступил к выполнению новой миссии — которую теперь, кажется, могла завершить глупая австрийская пуля…

— Синьор, вы спите?

Прямо по ногам Федора Тютчева с отвратительным писком шмыгнула здоровенная крыса, перепуганная появлением доктора.

Как все-таки жарко и душно…

Наверно, будет гроза.

— Нет, я не сплю.

— Кажется, за нами пришли.

Дверь подвала действительно отворилась, пропуская внутрь слабый свет фонаря и показавшийся Тютчеву оглушительным топот жандармских сапог.

— Это я, синьор… — Студент лет восемнадцати, имя которого выкликнул офицер, был очень красив и очень бледен.

— Джоберти, вы приговариваетесь к расстрелу за участие в тайной антиправительственной организации, в пропаганде и в подстрекательстве к мятежу.

— Да здравствует свободная Италия! — Очевидно, студент уже давно готовился к тому, чтобы выкрикнуть этот лозунг в лицо палачам.

Впрочем, на капитана его преданность революционным идеям, кажется, не произвела ни малейшего впечатления:

— Замбеккари Франческо?

— Это я, синьор офицер… к вашим услугам.

— Вы приговариваетесь к расстрелу за то, что оказывали медицинскую помощь мятежникам и укрывали в своем доме их главаря.

— Он был ранен, синьор офицер.

— Ну, значит, тем хуже для вас обоих. — Капитан сдвинул палец чуть ниже по списку. — Тутчи… Тутчиве… Тьфу, дьявол! Даже не выговорить… Как там правильно?

— Тютчев, российский подданный, — представился Федор Иванович.

Толстяк в офицерском мундире изобразил на лице нечто вроде глубокой задумчивости:

— С одной стороны, вы приговорены к расстрелу. Однако это было бы не совсем справедливо… — Он обернулся к сержанту: — Нет, Пьетро, наверное, мы все-таки повесим его, как иностранного шпиона. Шпионов ведь полагается вешать, не так ли?

— Совершенно верно, синьор капитан, — со знанием дела подтвердил писарь.

— Вы сами-то что предпочитаете? — Офицер опять посмотрел на Тютчева, приглашая его принять участие в обсуждении собственной участи.

— Я не шпион, — ответил Федор Иванович, стараясь не терять достоинства.

— Не знаю, не знаю… — Капитан, будто только сейчас обративший внимание на остальных осужденных, отложил приговор военно-полевого суда и скомандовал начальнику конвоя: — Этих четверых уведите — и как обычно. А с господином шпионом мы тут еще побеседуем… — Потом он отдал распоряжение карабинерам, стоявшим на посту возле двери: — Вы тоже свободны. Ступайте во двор!

Федор Иванович посмотрел вслед товарищам по несчастью, которых конвойные уже принялись подталкивать прикладами к выходу:

— Прощайте, друзья…

— Мужайтесь, синьор, — посоветовал Замбеккари.

— До скорой встречи! — не удержался от очередной остроты один из приговоренных.

— Да здравствует свободная Италия! — зачем-то опять выкрикнул студент, не обращаясь, впрочем, ни к кому персонально.

Начальник конвоя лишь пробормотал про себя какое-то невнятное ругательство — и дверь за осужденными наконец-то закрылась.

— Вот какой мы народ — итальянцы, — с искренней гордостью произнес офицер, когда в помещении, кроме него, остались только сержант и Федор Тютчев. — Гордые, смелые люди, один к одному… вы, синьор, кстати, позавтракать не желаете?

Он протянул руку и приподнял край салфетки, под которой на глиняном блюде лежали белый хлеб, большой кусок козьего сыра и крупно нарезанная ветчина. Рядом с блюдом темнели стаканы и запотевший кувшин.

— Есть вино, довольно приличное…

— Благодарю вас, но обычно я не завтракаю так рано, — проглотил слюну Федор Иванович.

— Отлично сказано! — опять расхохотался капитан, приглашая писаря разделить с ним