Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
Чаадаев был безусловно талантливым и искушенным спорщиком. Поэтому, вместо того чтобы возразить что-то Федору Ивановичу по существу, он предпочел ограничиться встречным вопросом:
— Скажите, господин Тютчев, отчего это так у вас, патриотов, всегда получается — как только в стране начинают раскачиваться устои самодержавия, вы начинаете пугать всех вокруг неминуемой угрозой войны для России со стороны цивилизованного мира?
— А что же в этом удивительного? — опередив ответ Тютчева, вмешался Хомяков. — Разве не закономерно, что братоубийство нравственное — отлучение католиками восточных церквей во имя рационализма — уже приводило не раз и еще приведет к братоубийству естественному, к союзу западных держав с исламом против православия?
— Ну вот опять: я про Фому, а вы про Ерему! При чем тут…
— Послушайте, господа… — на этот раз, к удивлению собеседников, Тютчев заговорил довольно тихо и рассудительно. — Мы стоим накануне какого-то ужасного позора, одного из тех непоправимых и небывало постыдных актов, которые открывают для народов эру их окончательного упадка. Весь Запад теперь намеревается выказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему… Борьба, которая разразится сейчас, на днях, на наших глазах — это борьба, в которой все замешано: частные интересы так же, как и вся будущность и даже самое существование России…
Чаадаев внимательно посмотрел на Федора Ивановича, будто ожидая подвоха:
— Ну так и что же? Даже военное поражение России сноснее и даже полезнее для нее того положения, в котором она находилась в последнее время…
— Оставь, Федор! Вы оба, право, господа, зарапортовались… — всплеснул руками Хомяков. — Откуда, какая еще война — никак в ум не возьму? Разве что турок опять поучить? Ну, расхлопоталась Европа, ну, не благоволит она к нам — так что же теперь, из-за этого станет флоты против нас посылать? В Петербурге, вероятно, все это ясно, а нам в глуши московской совершенно недоступно… Ничего не знаешь, не понимаешь — а чего-то крупного ждешь и должен ждать. Впрочем, я уверен, что все кончится в пользу наших задунайских братьев-славян и в очередной урок всем прочим. — Хомяков торжествующе оглядел собеседников — так, будто победы русского оружия над супостатом уже одержаны и враг повержен. — Между прочим, тогда и правительство наше поймет наконец, что славянофильство было единственно верным предчувствием и ясным пониманием пути, по которому следует двигаться государству… Более того, я полагаю, что и теперь уже власти начинают это смекать, хоть, разумеется, и не признаются. Вы, возможно, не знаете, но по Москве ходят слухи о том, что государь желает дать камергерам и камер-юнкерам вместо мундиров народные кафтаны, и даже говорят, будто они будут переименованы в стольников и ключников. Среди светских дам толкуют уже о сарафанах… Хорошо, если б это была правда! Но в сторону политические дела, которые очень удобно и без меня обойдутся. Поговорим лучше о современной поэзии…
Федор Иванович посмотрел на приятеля юности как на человека, давно и неизлечимо бального:
— Алексей, послушаешь тебя — и поневоле придешь к заключению, что такие, как ты, решительно в стороне себя поставили, точно не в нашем царстве живете, не в наши годы, не ту же жизнь проживаете…
Вслед за ним, разумеется, и Петр Яковлевич не отказал себе в удовольствии упрекнуть Хомякова в узости и ограниченности взглядов:
— К тому же, Алексей Степанович, не следует вашим единомышленникам-славянофилам вечно сводить историческое противостояние Западной и Восточной Европы лишь к противостоянию между немцами и славянами. Вопрос племенной является тут второстепенным — или, точнее сказать, не является принципом.
— Господин Чаадаев, вы опять извращаете неугодную вам точку зрения! — Возмущенный до глубины души Хомяков схватил со стола десертную вилку, словно намереваясь при помощи этого грозного оружия отстаивать свои убеждения до последней капли крови. — Славянофильство означает и заключает в себе духовный союз всех верующих в то, что не кто иной, как великая наша Россия, скажет всему миру свое новое, здоровое и еще неслыханное миром слово! Слово это будет сказано во благо и во истину уже в соединение всего человечества новым, братским, всемирным союзом под покровительством нашего государства…
— Под покровительством нашего государства? Смешно! — расхохотался Чаадаев. — Да не вы ли, сударь мой, Алексей Степанович, сами писали не так давно о России… погоди-ка, дай бог памяти:
В судах черна неправдой черной
И игом рабства клеймена;
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мертвой и позорной,
И всякой мерзости полна…
И вы хотите, чтобы Россия уподобила себе, такой, все иные народы Европы?
— Тише, господа! Прошу вас, тише… на нас уже оборачиваются.
— Да, действительно, мы привлекаем внимание. — Федор Иванович деликатно отобрал у Хомякова вилку и положил ее обратно на скатерть. — А по-моему так, господа: что хорошо для людей вообще, то не может быть плохо для русских.
Камергер Федор Иванович Тютчев, убежденный славянофил Алексей Степанович Хомяков и всемирно известный западник Петр Яковлевич Чаадаев разошлись из Английского клуба далеко за полночь, изрядно утомленные друг другом.
Глава вторая
ПАРИЖ
Ложь воплотилася в булат;
Каким-то божьим попущеньем
Не целый мир, но целый ад
Тебе грозит ниспроверженьем…
Из-за чего проводился сегодня парад, Федор Иванович Тютчев так и не узнал — не то в честь очередной исторической годовщины, не то по поводу именин кого-то из царствующей фамилии.
Впрочем, это было не так уж и важно. Император Наполеон III любил и баловал военных — наверное, еще никогда ни одно правительство так низко не льстило армии и ни одной европейской армии в современной истории не предоставлялось такой безудержной свободы действий, как французской после гражданской
