Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
К середине века — вопреки развитию демократии, а может, именно благодаря ее развитию — политическая полиция сохранила свой особый статус. Например, агенты французской полиции пользовались судебной неприкосновенностью, если они действовали во имя национальной безопасности.
Луи Наполеон, избранный в 1848 году президентом Французской республики, утверждал, что существуют определенные обстоятельства, при которых государственные интересы должны и могут быть поставлены выше прав отдельного человека — и поэтому способы, которыми действует секретная полиция, находятся вне сферы судебной юрисдикции. Именно поэтому он успешно использовал существовавшую тогда полицейскую систему для государственного переворота, который привел к установлению Второй империи, — именно его агенты разжигали в народе страх перед социалистической опасностью, производили аресты, совершали покушения, закрывали газеты, манипулировали плебисцитом…
Как правило, до судебного разбирательства над политическими противниками дело не доходило — полиция предпринимала все меры для того, чтобы они не могли использовать открытые заседания для изложения своих взглядов или раскрытия сведений, которые лучше было бы хранить в тайне.
Император Наполеон III, сделавшийся, по сути, главным шпионом в подвластном ему государстве, умел окружать себя достойными помощниками вроде некоего Легранжа, рабочего-провокатора, разоблаченного революционерами еще в 1848 году. Легранж имел в своем распоряжении около сорока тысяч объемных досье с именами, биографиями, характеристиками и всякого рода конфиденциальными сведениями относительно всех сколько-нибудь заметных лиц в империи. Приемы сыска и провокации были доведены им до крайней степени совершенства — хотя, впрочем, не гнушался он прибегать и к помощи наемных уголовников. Ведомство Легранжа располагало значительными денежными средствами и большим штатом негласных сотрудников, у него были свои люди не только на территории Франции, но и во многих крупных городах Европы. Провокация была возведена в постоянную систему и преследовала две цели: придать видимую законность репрессивным мерам, а также обнаруживать и подвергать наказанию за преступные мнения отдельные лица и подозрительные группы… Провокационные приемы применялись полицией и к массовым движениям, к уличным демонстрациям, ко всякого рода оппозиционным выступлениям, которые переодетые шпионы старались превратить своим подстрекательством в резко бунтарские беспорядки, чтоб оправдать и узаконить беспощадную расправу над толпой.
Безусловно, подобная система разжигала дурные инстинкты некоторых агентов. Привлечь внимание начальства можно было только раскрытием какого-нибудь заговора — и если усердный розыск ни к чему не приводил, оставалось самому изобрести какую-нибудь подлую махинацию.
«Для изготовления пушки необходимо взять дыру и окружить ее затем бронзой, — поучал своих подчиненных Легранж. — Составить заговор еще легче: возьмите шпиона, окружите его десятком-другим дураков, прибавьте к ним парочку болтунов, привлеките несколько недовольных, одержанных честолюбием и враждою к правительству, каково бы они ни было, — и у вас будет ключ ко всем заговорам…»
Впрочем, на этот раз русский подданный Федор Иванович Тютчев благополучно покинул толпу, распаленную патриотическим духом, и без приключений добрался до дома, в котором доживал свой век политический эмигрант из Германии по фамилии Гейне.
— Здравствуй, Генрих.
— Здравствуй, Теодор, — прищуривая подслеповатые глаза, ответил поэт. К счастью, сумрак, царивший в комнате из-за плотно зашторенных окон, не позволил хозяину разглядеть выражение, появившееся на лице гостя при виде того состояния, в котором он находился. — Проходи, присаживайся.
Генрих Гейне и Федор Иванович Тютчев не виделись почти четверть века, однако Тютчев посчитал необходимым встретиться с человеком, который некогда считался его близким приятелем.
И дело тут было вовсе не в ностальгических воспоминаниях о прошедшей молодости.
Официально чиновник российского Министерства иностранных дел прибыл в Париж для того, чтобы вручить послу какой-то очередной, не слишком значительный, циркуляр. На самом же деле миссия его заключалась в том, чтобы любыми средствами воспрепятствовать оголтелой антирусской пропаганде, развязанной журналами и газетами Второй империи, и довести до французского общественного мнения мысль о том, что Европа должна уважать самостоятельную жизнь России, которая ничем не угрожает Западу. Поэтому Федор Иванович лишь намеревался использовать для достижения этой цели авторитет Гейне в так называемой революционной среде и его популярность в издательском мире.
Безусловно, визит Федора Ивановича был определенным образом подготовлен. Официальный пропагандист политики Николая I за рубежом литератор Николай Греч в течение предшествующих десяти лет неоднократно встречался с Гейне и передавал ему довольно значительные суммы из секретных фондов русской политической разведки.
В последний раз Николай Греч побывал в гостях у немецкого поэта-эмигранта всего за полтора-два месяца до появления Тютчева. По его донесению, с которым Федор Иванович ознакомился перед поездкой в Париж, господин Генрих Гейне, уже выполнявший в своей публицистике определенные политические заказы, и теперь явно не прочь был бы послужить русскому правительству пером и связями.
Собственно, Гейне был готов к этому еще до эмиграции во Францию — еще в 1828 году он писал в своих известных «Путевых картинах», что, будучи самым пылким другом революции, видит спасение мира только в победе России — и даже смотрит на императора Николая как на знаменосца свободы… Те принципы, из которых возникла русская свобода, утверждал он тогда, это либеральные идеи новейшего времени; русское правительство проникнуто этими идеями, а неограниченный абсолютизм является скорее диктатурой, направленной к тому, чтобы внедрять передовые, прогрессивные идеи непосредственно в жизнь…
— Удручающее зрелище, Не так ли? — спросил Гейне, с трудом приподнимаясь на матрасе, чтобы подать гостю руку.
— Нет, ну что ты, Генрих…
По совести говоря, хозяин — худой, бледный, с ввалившимися щеками — более всего напомнил Тютчеву своим видом восставшего из гроба мертвеца. К тому же в комнате почти невозможно было дышать от застоявшегося запаха лекарств, матрасов, несвежего белья и человеческого тела, в течение нескольких лет разрушаемого смертельной болезнью — и запах этот был настолько силен, что у Федора Ивановича едва не закружилась голова.
А ведь они были почти ровесниками…
Впрочем, довольно скоро Тютчеву представилась возможность убедиться, что тяжелое нервное заболевание, практически лишившее в последние несколько лет Генриха Гейне способности видеть и передвигаться, ничуть не затронуло сознания немецкого поэта. Дух этого человека был крепок, а выдающийся ум его, как и в прежние годы, остался язвительным, острым и весьма расположенным к парадоксам.
— Давно я не получал от тебя известий, Теодор…
— Письменная беседа утомляет почти так же, как партия в шахматы по переписке, — отшутился Федор Иванович.
— Что нового дома, друг мой? Как поживает Элеонора? Как дети?
— Элеонора скончалась. Уже много, много лет назад… — напомнил Тютчев.
— Надо же, скончалась… — Известие о смерти первой супруги Федора Ивановича хозяин воспринял довольно равнодушно. —
