И и Я. Книга об Ие Саввиной - Анатолий Исаакович Васильев
Женщина — Толе: “Вы счастливый мужчина: рядом с вами женщина, похожая на НЕЕ!" (Это когда я не призналась.) Потом, дома, шашлыки на гриле и — сон.
Помогла ли ей наша экскурсия к животным и неживотным? По тому, с каким удовольствием она потом в красках рассказывала всем желающим об этом событии, выходит — помогло.
Из блокнота в кожаном переплете:
Если человек умен и талантлив, он должен быть счастливым, он обязан быть счастливым, он не имеет права быть несчастливым, он сам должен делать счастье себе и другим. Он обязан делать счастливыми других, об этом кричать, вопить на всех перекрестках.
И в результате человек остается несчастным.
Мягче говоря — неудовлетворенным. Отчего?
— Отчего вы всегда такая веселая?
— Оттого, что я несчастная.
Нет, не принимает простая человеческая логика этих умозаключений, противится — главное! — безнадежной, тоскливой интонации их. Хочется думать, что это вспышка редкого, неожиданного настроя. Ведь жизнь в такой тональности невозможна, длительно “такое" не вынести! Однако…
О вере и надежде
По датам и без дат, проходя мимо и “на огонек" собирались у нас частые компании друзей и знакомых. Хорошее застолье и традиционно — гитара и песни. Песен спето в этом доме огромное количество, а в дневник записала Ия одну, как некий оберег, по-видимому. Пел ее как-то Дима Брусникин с ребятами с курса Аллы Покровской.
Из дневника:
Песня Димки и ребят:
Нам, Господи, с тобой на земле людей, связанных
навечно,
Дай выжить среди тех, кто умнее нас и в тебя
не верит.
Раб, Господу хвалу даже и в цепях пой, глотая
слезы.
Нас ангелы, зовут в райские поля через все
преграды.
Нам, поросли твоей, Господи, прости все крови
и слезы.
Дай выжить среди тех, кто умнее нас и в тебя
не верит.
Песня эта называется “Молитва Шарона", автор Яков Коган. История странная. В оригинале песня в три раза больше. Очередность строк, выбранных Ией, не соответствует оригиналу. Что? Не запомнила? Специально выбрала те, что посчитала важными, главными? Со сладостным удовольствием цитирующая (многократно) любимые стихи, фразы, строфы и строчки, она потом ни разу не напомнила эту молитву (в отличие, кстати, от “молитвы Олдингтона"). Что не позволяло? Или эти строки, или ситуация, в которой они прозвучали, имели какое-то очень личное, даже, может быть, таинственное значение для нее?
Была ли Ия верующей? Да, но — особо. Например, она дисциплинированно, я бы сказал, истово блюла все православные праздники, тщательно, заранее к ним готовилась и готовила. Но посещение храма, положенное в эти дни, было крайне редким. При всем при этом — упорная, неистребимая, почти коллекционерская страсть к церковной утвари. Дом полон подсвечников, икон и иконок, складней, распятий и крестиков. Каждый раз при сборах в Дорофеево, при многократной проверке того, что взято, и того, что чуть не забыто, снова и снова звучало: “А икону не забыли?" Каждый год Николай Угодник ехал с нами в Дорофеево и занимал почетное место в красном углу, то есть как войдешь в избу — о правую руку, и лампадка перед ним.
Там в своей комнате Ия соорудила нехитрый иконостас из картонных иконок-открыток, какие за гроши продаются в церквях, и тоненького подсвечника для тоненькой же свечки. В какой-то день июля нашего последнего лета я застал Ию, стоящую на коленях перед иконками. Она замедленно, широко крестилась, губы что-то шептали, мерцала свечечка. На мгновение бросив на меня невидящий взгляд, она продолжила молиться. Увидела ли она меня, я не понял и тихонько ушел. Не умиротворение и не благость вызвала во мне увиденная (подсмотренная) картина молящейся женщины. Посетили меня в это мгновение страх и слезная печаль. Что хотела вымолить? На что надеялась?
Не дают мне покоя разбредшиеся по квартире и по нашей жизни “вещественные доказательства", никак не выявляющие то ГЛАВНОЕ, что скрывала, а может, и сама не подозревала в себе Ия Сергеевна Саввина. Пусть даже повторюсь в попытке разобраться, понять.
Фотоархив сохранил несчетное количество фотографий, на которых Ия улыбается. Широко, заразительно улыбается, счастливо, без малейшего позерства (вот уж чего была лишена напрочь!), не для объектива, а согласно состоянию души. Врать не умела. Но ведь так же, по душевному запросу, брала она в руку стило и заполняла белые листы дневников тем, что составляло суть ее жизни. Вот тут и неожиданность! Как же отличается Ия с этих фотографий от Ии, поселившейся в своих дневниках. Но (что важно!) и там и там нет лжи; и там и там — правда, иногда — неприятная, неудобная правда, в частности, для меня.
Из дневников разного времени:
Смотрела телик, ковырялась со стиркой. Глаза вспухли: вот такое плакательное настроение. С нервами у меня, прямо скажем, дело швах. Звонила Наталья, хотела прийти — я отказала. Разобрала бумаги, приняла душ. На улице жуткий холод, ветер, на душе жуть. Надо работать над Островским, а я не хочу ничего.
Звонил Толя, что не сможет сейчас приехать: вызывает на встречу Юрий Петрович Любимов.
Очень рада, потому что не хочу сейчас с ним общаться. Гадость на душе. Пора кончать с хандрой. Дела, мелкие и крупные, валятся и валятся, как ком. В голове, конечно, мелочи, с ними легче справляться.
Сижу и тоскую дома. Ответила на какие-то письма. Это чудовище не сочло нужным позвонить, чтоб просто узнать, как я и не надо ли мне чего-нибудь. Господи, что же это с людьми-то делается?
Звонил Толя. Зачем-то сказала об овощах. Дура. Говорит, звонил вчера. Врет. Целый день была дома. Вчера… А два дня накануне, четыре дня практически не звонил.
В 8 утра — съемка. Почти сразу на спектакль. Чуть не поссорилась с Райзманом. Достал. Затеребили голову с париком. Замучили интонациями. Всех на спектакле ненавижу. Это уже не “Чайка", а черт-те что.
Концерт. Женщина с фото из Усть-Каменогорска. Девочка Ия. В мою честь. Напоили водкой. Дома сели ужинать. Чуть не разругались. Что-то сидело во мне противное — какая-то обреченность, тоска, ощущение своей ненужности.
Вечер был милый, но тоска, угнетающая от бесцельности траты сил. А делать ничего не хочется.
Сидела
