За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– И только Мишке Булгашке даже почетную грамотку не выписали! – сокрушался оскорбленный до глубины души Михаил Афанасьевич. – Да был ли он? Не приснился ли он со своими восемьюстами спектаклями? Нема Гакова. И не было никогда! А ты говоришь, истринская дача… Удивительно, как еще нас с тобой на их юбилейный вечер пригласили, босявки!

Но на торжественное мероприятие Булгаковы не пошли. Ольга Сергеевна звонила, уговаривала, Елена Сергеевна ответила жестким:

– Нет!

Не пошли они и на роскошный мхатовский банкет в «Метрополе», хотя телефонные звонки то и дело чирикали, зазывая. И лишь на юбилейное празднование МХАТа в Большом театре нельзя было не ходить. По той только причине, что уже давно Большой поручил Булгакову и тот виртуозно написал программу вечера со множеством остроумных ходов, текстами выступлений и прочими прибамбасами. К тому же и сам он планировался там в качестве выступающего.

– Ты иди, тебе нельзя не идти, по долгу службы, – сказала со слезами Елена Сергеевна. – А я не пойду. К этим сволочам! Не могли добиться для тебя награды…

И, испепеляемый обидами, он пошел. И выступил. И казался веселым и жизнерадостным. И эти все, осыпанные наградами, стоя ему бешено аплодировали, а семидесятилетняя потасканная распутница Книппер-Чехова, взяв его на сцене за руку, каркала:

– Мхатчик! Мхатчик! Мхатчик! Я помню, как он пришел к нам совсем еще мальчишкой. Теперь он ушел, но он все равно мхатчик! Мхатчик!

Ему бросили из зала белую хризантему величиной с гортензию, и, не оставшись на пышный банкет, он ушел домой, как только закончилась его функция, гордо шагал по слишком теплой для начала ноября Москве, держа в руке цветок. Войдя в дом, протянул хризантемищу Елене Сергеевне и сказал:

– Наконец-то, как видишь, и меня наградили.

И они сели пировать по случаю хоть такой награды.

Фокусы жизни не кончались. В годовщину революции позвонил разъяренный Ангарский и требовал, чтобы Булгаков немедленно дал отпор Лондону. Что такое? В чем дело? Оказывается, там идут «Дни Турбиных» под названием «Белогвардейцы», белые показаны с положительной стороны, и буржуи потирают свои жирные руки.

– Николай Семенович, – тихо закипая, ответил Михаил Афанасьевич, – напомните мне, пожалуйста, когда я в последний раз был в Лондоне?

– В каком смысле?

– А в таком, что, когда наши советские драматурги ставят свои пьесы за границей, их туда командируют, чтобы они могли проследить, как бы не доставить злорадство буржуям. Получается, что те, кто не дает мне заграничного паспорта, совершают идеологическую диверсию, и благодаря им буржуи потирают свои жирные ладошки. Обратитесь в соответствующие органы, пусть арестуют тех, кто запрещает Булгакову выезд за границу. Я даже разрешаю их расстрелять.

Ангарский перезвонил через несколько дней и сообщил:

– Вы не поверите! Выяснилось, кто конкретно распоряжался невыдачей вам загранпаспортов. Вообразите, товарищ, все они уже расстреляны еще в сентябре, участвовали в контрреволюционном заговоре. Полагаю, в ближайшее время загранпаспорта вы получите. Вас вызовут.

Окончив разговор, Михаил Афанасьевич зло произнес:

– Вот пусть теперь в зубах принесут мне наши загранпаспорта. И деньгами снабдят, чтобы я мог в Лондон ехать, разбираться.

После мхатовских унижений он стал снова нервным и злым. Немного смягчило его разрешение Главреперткома на постановку «Дон Кихота» и чтение пьесы в Вахтанговском, прошедшее на ура. Потом однажды пришли мхатовцы, заведующий художественной частью Сахновский комично лебезил:

– Я прислан к вам Немировичем и Боярским сказать вам от имени МХАТа: придите опять к нам, работать для нас. Мне приказано стелиться, как дым, перед вами… Мы протягиваем к вам руки, вы можете ударить по ним… Я понимаю, что не счесть всего свинства и хамства, которое вам сделал МХАТ, но ведь это не вам одному, они многим, они всем это делают!

– Конечно, – сказал Булгаков. – МХАТ сокращенно – Московский хамский театр. – И в итоге не сказал ни «да», ни «нет». И стал еще более раздраженным. Во МХАТ придется возвращаться ради пьесы о Сталине, которая призвана значительно улучшить жизнь и проложить лыжню для двух лыжников – для Мастера и его Маргариты. Но до чего же ему не хотелось!

– Ведь они могли все хотя бы отстегнуть от своих премий понемногу и купить лично от МХАТа мне хороший подарок. А еще лучше деньгами.

Дмитриева послали с новыми уговорами:

– Михаил Афанасьевич, МХАТу до зарезу нужно, чтобы написали им пьесу. Они готовы на все!

– А что такое это ваше «на все»! – воскликнул обиженно Булгаков. – Мне, например, квартира до зарезу нужна – как им пьеса! Не могу я здесь больше жить! Пусть дадут квартиру!

– Дадут. Они дадут.

– Немировичу-Дамченко дадут. Еще одну. Ему мало. Прислушайтесь, какая тут слышимость. Когда жена Габриловича орет на своего мужа, мне порой кажется, это я ору. Поймите… Ничему на свете не завидую – только хорошей квартире!

Раздражительность нарастала. Он с унынием смотрел в окно на то, как ноябрь рвет улицу в куски. Мокрый ледяной ветер, пытающийся экспроприировать зонтик, выводил его из себя. В ЦДЛ сцепился с поэтом Чачиковым, подсевшим посоветоваться по поводу своей поэмы о встрече Пушкина с Шевченко.

– Такого подонка, как этот Тарас, не сыскать, уж будьте покойны! – взбеленился Булгаков. – Его в Петербурге обласкали, заплатили живоглоту помещику бешеные деньги, чтобы выкупить хлопца из крепостной зависимости, императрица внесла две трети суммы. Его опекали, нахваливали… Чем же этот негодяй ответил? Поэмой «Сон». Вы читали ее, Сашико? Кстати, почему вы Чачиков? Вы же в подлинике Чачикошвили, а чача – мужской грузинский напиток. Срочно переименуйтесь в Чачина.

– Поэма «Сон»?.. – пробормотал Чачиков. – Ну да, там он императрицу нехорошо обзывает…

– Императрицу! Да он там на весь русский народ льет помои, обвиняет его черт знает в чем. Мол, Петр Великий построил свой град на костях украинцев. Полное вранье. Украинцев ему поставлял Мазепа, им платили деньги, и они рыли Ладожский канал, да и то недолго. И подыхали от беспробудного пьянства. Как и сам Тарасык. Отчего умер Шевченко?

– От последствий каторги…

– Сами вы – последствие каторги. Он был в солдатах, бил там баклуши, пьянствовал. Его и там опекали. И когда вернулся, его тут все жалели, дураки. А Тарасык проклинает москалей, именует их катами, то бишь палачами. Якобы москали истребили всех хохлов. Непонятно только, откуда новые народились. Вы ничего не знаете, Сашико, а лезете писать слюнятину о дружбе между великим гением и слабеньким виршеплетом. Пушкин погиб на дуэли, защищая честь жены. Шевченко умер от водянки, вызванной циррозом печени, в результате чудовищного пьянства. И из него сделали жупел борьбы против москалей. – Тут Михаил Афанасьевич