За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Ну, вот видите, – облегченно вздохнул Чачиков. – Напомните?

– Охотно. Записывайте: «Як помру, то не ховайте. В жопу пороху напхайте. Подпалите и тикайте. Як бабахнет – не шукайте».

– Теперь я понимаю, почему все украинские писатели, с которыми я разговаривал, так люто вас ненавидят, – укоризненно покачал головой Чачиков, встал и пересел за свой столик.

– Ох, Миша-Миша, – проворчала Елена Сергеевна. – Зачем опять провоцируешь? Ведь этот гаденыш все про тебя украинцам расскажет, как ты их люто ненавидишь.

– Я? Это я, который Гоголя считает своим учителем? Я ненавижу лишь прохвостов. Тех, кто в угоду Европе хочет взаимоуничтожения русских и украинцев. А Украину я люблю. Песен знаю в сто раз больше, чем те украинские письменники. А вот это, из «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: «Мени нудно в хати жить, ой, пусти менэ из дому – де богацько грому, грому! Де гуляють вси дивки тай гопцюють парубки». Пийдемо до дому, моя Королевушка, нудно мени тут, томно мени.

Вернулись домой, а на пятом этаже в очередной раз происходило то, что Булгаков называл плясками на Лысой горе, сатурналиями и вакханалиями. Люстра качалась, лампочки тухли, того и гляди обвалится потолок.

– Если мы отсюда не уберемся, я ничего не буду больше делать! Это издевательство – писательский дом, называется! Войлок! Перекрытия! – в бешенстве кричал Михаил Афанасьевич, вот-вот из глаз синие искры посыплются.

Когда дом в Нащокинском только возводился, строители клялись и божились, что будут особые стены и перекрытия, проложенные толстым слоем звуконепроницаемого войлока:

– Мы знаем, что ваш труд требует тишины.

– Они уверяли, что будет тихо, как в склепе. Только не уточнили, что как в склепе у неугомонившейся колдуньи. Нет, я пойду сейчас и буду бить морды. Чертов дядя Степа!

От битья морд удерживало лишь одно веское обстоятельство. Михаил Афанасьевич самозабвенно любил пасынка, а Сережа восторгался «Дядей Степой» – поэмой молодого детского писателя Сергея Михалкова. Именно этот двадцатипятилетний оболтус жил прямо над Булгаковыми. Поговаривали, что он находится под личным покровительством Сталина, которому так понравилось стихотворение «Светлана», что он читал его своей девятилетней дочери Светлане.

Молодость, молодость! Михалков обожал шумные гулянки с танцами. Два года назад он женился на дочери художника Кончаловского, дамочке на десять лет его старше и тоже детской писательнице. Свадьбу отмечали месяц. В прошлом году у Михалковых родился первенец Андрюша, и снова – месяц веселья.

– Сегодня-то что у них родилось? Боже мой, ну и дом у нас!

Квартира в Нащокинском доставляла блаженство весь первый год их проживания в ней. На второй год мирились и с постоянными поломками, протечками, и с трещинами на потолке, и с шумом отовсюду – сверху, снизу, с боков. На третий год мириться уже не осталось сил. На четвертый сделалось невыносимо. А теперь заканчивался пятый год, и стоны Михаила Афанасьевича о новом жилье слышались чуть ли не ежедневно.

В прошлом году замаячила зыбкая перспектива получить улучшенную квартиру на Якиманке, в Лаврушинском переулке. Вот там дом так дом! Основательные стены и перекрытия, солидные фасады. Не дом, а настоящая крепость. Но туда вселились те, в ком власть не сомневалась. Ладно там Каверин, Пастернак, Паустовский, но в основном сплошь все серенькие писаки и критики, такие, как Литовский, Юзовский, Билль-Белоцерковский, Вишневский, Федин, Сельвинский, Луговской, Гладков, Грибачев, Кирсанов и прочие того же ранга. Сумели подсуетиться гудковцы – Катаев, Ильф и Петров, и даже забулдыга Олеша. Булгаков в списках на получение квартиры в Лаврушинском то появлялся, то исчезал, как беспомощный утопающий, и в конце концов окончательно утонул, исчез.

И остались они с Люсей здесь, в Нащоке. Это тоже не давало покоя. Вот и сейчас, не в состоянии работать при такой вакнахалии на пятом этаже, Булгаков ходил и скрипел зубами. А в итоге ляпнул нечто, что заставило бедную Елену Сергеевну содрогнуться:

– Я не то что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру!

Жена, помолчав, произнесла с укором:

– Ты что говоришь такое? Немедленно возьми свои слова обратно!

– И не подумаю! Боишься, что прогневаю Бога? Но он первый меня прогневал. Каким только босявкам не дал квартиры в Лаврушке, а человек, пьеса которого ставилась рекордное количество раз, вынужден ютиться в этой развалюхе, которая того и гляди окончательно рухнет.

– Вспомни, сколько людей имело все: квартиры, дачи, заграницы, деньги, успех, а потом их уводили и – бултых! Хотя бы того же Соломона. Вспомни!

– Да помню, помню. Царя. Копи у него еще были, он на них литрабов держал, заставлял на себя вкалывать. Как ты думаешь, когда он придет?

– Кто? Соломон?!

– При чем тут Соломон! Этот, которому я только что пообещал душу продать за квартиру. В какие сроки у него в канцелярии разбираются такие обращения? Может, быстрее, чем в советских?

– Ну что за глупости, Миша! А еще сын известного богослова!

– Воображаю, придет эдак в образе советского чинуши: «Извольте подписать договорчик: “Исполнитель обязуется предоставить заказчику пятикомнатную квартиру на Якиманке в Лаврушинском переулке. Заказчик обязуется в ответ отдать в полное распоряжение исполнителю свою бессмертную душу. В случае невыполнения обязательств душа возвращается в распоряжение заказчика”».

Канцелярия оказалась такая же, как и советские. Никто не звонил и не приглашал заключить договор, по которому они бы уже к Новому году переехали на Якиманку.

Вместо этого вернулась суета вокруг «Рашели». Еще в сентябре Большой театр предложил Михаилу Афанасьевичу написать либретто по рассказу Мопассана «Мадмуазель Фифи». Германия, грозно марширующая под истеричные карканья Гитлера, безусловно и очевидно готовилась к войне против СССР, срочно понадобились антинемецкие сюжеты, и этот рассказ прекрасно соответствовал. Отвратительные пруссаки на территории оккупированной Франции ведут себя хамски, заняв богатое имение, бьют посуду, уродуют мебель, устраивают взрывы в комнатах. А когда им надоели бесчинства, заказывают проституток. Одна из них, еврейка Рашель, возмущается после того, как самый мерзкий немец по прозвищу Мадмуазель Фифи говорит, что отныне все французы рабы Германии, а все француженки – рабыни, он лупит гневную Рашель, та убивает его, ударив ножом в горло, и успевает сбежать через окно. Потом ее прячут, и, когда немцев изгоняют, она находит свое счастье.

Перечитав заново рассказ, Булгаков стал быстро набрасывать сцены будущей оперы. Сначала назвал «Фифи», потом переделал в «Рашель». В композиторы выбрали Дунаевского, он приехал в Нащокинский, наброски понравились, загорелся, бросился к роялю и принялся наигрывать такты:

– Вот здесь надо будет брать у Бизе. Что-нибудь такое страстное, эмоциональное! У Пуччини! Вот послушайте, это ария Рашели!