За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень
– Гляди в оба, – шепнул жене Булгаков, – как бы он у нас какую-нибудь Аделиту не слямзил.
Работая над фильмом «Веселые ребята», Дунаевский позаимствовал мелодию из голливудского фильма «Вива Вилья!», там мексиканские повстанцы пели песню «Аделита», он ее и прикарманил, сделал марш «Легко на сердце от песни веселой». Думал, никто не узнает, но прямо на следующий год после выхода на экраны «Веселых ребят» состоялся первый и пока единственный Московский международный кинофестиваль, и американцы привезли на него картину «Вива Вилья!». В зале смех, люди подпевают мексиканцам: «И любят песню деревни и села, и любят песню большие города». Кто-то орет: «Дунаевский вор!» Разразился жуткий скандал в прессе, и, если бы не вмешательство Сталина, карьере Дуни настал бы конец. Но с тех пор он старался, чтобы никто не распознал, откуда ноги растут.
Булгаковское либретто зажгло его, и он скакал на рояльном стульчике, попутно рассказывал еврейские анекдоты и лепетал о любви к творчеству Булгакова. Веселье омрачил Леонтьев:
– На днях Самосуд сказал, что Булгаков поднял вещь до трагедии и что для «Рашели» нужен другой композитор!
– Предатель ваш Самосуд! – воскликнул Дунаевский, мгновенно опустив крылья. – Продаст человека ни за грош. Это ему нипочем.
– Не выйдет! – взвился Булгаков. – Мы отстоим нашего Дуню!
– Повелеваю отстоять нашего Дунаевского! – подняла бокал Елена Сергеевна, Исаак Осипович пристально взглянул на нее, бросился пред нею на одно колено и горячо прижался губами к ее руке:
– О, повелительница!
На другой день он прислал ей громадную корзину цветов. Михаил Афанасьевич отправился к главному дирижеру Большого театра:
– Товарищ Самосуд, прекратите творить самосуд! Кого хотите вместо Дунаевского?
– Этот вопрос решен. Дуня хороший мальчик, но он годится для веселых поскакушек. Вы – гений, превратили короткий мопассановский рассказ в шекспировскую трагедию. Я решил дать «Рашель» Кабалевскому.
– Интересно знать, как же дирекция будет смотреть в глаза Дунаевскому? – сурово спросил Булгаков.
– Ласково, – не моргнув глазом, ответил Самосуд.
В общем-то он был прав, музыка Дунаевского – это не романы Достоевского, но Дуня был так симпатичен и Мише, и Люсе, не хотелось, чтобы он получил от ворот поворот. Дунаевский, как только приезжал из Ленинграда в Москву, первым делом мчался в Нащокинский с корзиной цветов для Елены Сергеевны и шутливо изображал из себя влюбленного в нее рыцаря. Впервые ревнуя жену, муж приглядывался к ней и замечал, что той нравятся ухаживания Дуни.
– Не верь ему, – сказал ей однажды. – Он притворяется. Хочет, чтобы под твоим влиянием я добился для него оперы. Ему до смерти нужно прославиться как трагедийному композитору.
Когда раскусили подкладку влюбленности Дунаевского в Елену Сергеевну, он вскоре стал уже не так симпатичен, хотя все равно принимали его в гостях у себя охотно и Михаил Афанасьевич продолжал ходатайствовать за него перед циничным Самосудом.
Булгаковская Москва. Гостиница «Националь», в ресторане которой М. А. Булгаков нередко обедал
[Фото автора]
А вскоре появился другой забавный приятель, причем кто бы ты думал, читатель? Ни за что не догадаешься! Тот самый сосед сверху, которого они люто ненавидели за постоянные ночные вакханалии, устраиваемые именно тогда, когда Булгаков садился калачиком перед своим александровским бюро. В очередной раз Михаил Афанасьевич не выдержал и поднялся на пятый этаж. Открывший ему Михалков увидел грозное божество в халате и круглой шапочке академика, но в тапочках на босу ногу.
– Милостивый государь… – обратился сей ночной Зевс к вождю вакханалии, но не успел ничего произнести дальше, как тот бухнулся пред ним на колени и завопил:
– Граждане беснующиеся! Все сюда! К нам бог явился! Прости нас, Господь Вседержитель! Каемся и исповедуемся в бэ-бэ-бэ-буйстве!
Мгновенно распознав в Михалкове родственную душу, Булгаков сменил гнев на милость, рассмеялся, и уже в следующую минуту его схватили, подняли на руки и понесли в квартиру, распевая:
– Хор наш поет припев старинный, вина полились рекой, к нам приехал наш любимый Вседержитель дорогой! Боже, боже, боже! Боже, боже, боже! Пей до дна, пей до дна, пей до дна!
– Нечестивцы! – весело орал Булгаков. – Покайтесь!
– Не покаемся! Хоть режь, не покаемся!
Пили за его пьесы, за его здоровье, за шапочку и за тапочки. Через полчаса сцена повторилась с приходом Елены Сергеевны:
– К нам богиня явилась!
И опять: «Хор наш поет… пей до дна, пей до дна!» Те, что пришли покончить с вакханалией, неожиданно для себя влились в нее. Расположение в квартире Михалковых в точности повторяло собой их квартиру – спальня-кабинет, просторная вакханальная комната и маленькая детская, где на удивление мирно спал малыш Андрюша: чихал я на ваши буйства!
– А когда у нас тихо, попробуй его усыпи, – призналась жена Михалкова, тем самым рассмешив гостью и расположив к себе.
– Это государственная тайна, Наташа, но я должна вам признаться, что мы сами такие, – призналась агент Мадлена.
Сергей Михалков оказался остроумным и веселым, он взялся рассказывать о недавнем случае из жизни, и все ползали от смеха точно так же, как это бывало, когда веселил друзей Булгаков. Он заикался, но это не мешало рассказу, а даже как-то украшало его, осыпало смешными искрами:
– Был я, братцы, на днях на поминках у Туророва. Знаете его? Нет? Важный чин, от него многое зависит. Он похоронил жену, бывшую лет на десять его старше. Рыдал. Скукотища! Но уйти так сразу нельзя. Сами понимаете почему. Закуски скудные, но напитки! Каких только нет! И в таком количестве, что я стал произносить один печальный спич за другим и через час окосел. Выйду подышать свежим воздухом, возвращаюсь и снова говорю. Да так, будто покойная сделала из меня человека. В очередной раз, выйдя на воздух, возвращаюсь, а там! Глазам не верю! Пляшут, смеются, кто-то с кем-то даже обжимается и целуется. Глядь, наконец-то закуски пришли, да такие обильные, что я бросился есть. С меня потребовали тост. Я говорю: «Она была для меня путеводной звездой…» Кто-то кричит: «Ага! Это ее бывший! Бей его!» Я – драпать. Отдышался. Что-то не так. Вернулся. Там опять горят свечи, никто не танцует, но уже и не так скучно. Вдовец подбоченился и смотрит на всех эдак вызывающе. А родня его уже подбивает к тому, чтобы
