Дар Асафа и Майи - Борис Асафович Мессерер

Постепенно я «обрастал» предметами, необходимыми для занятий живописью: мольберт, стульчик, масляные краски, хранящиеся в этюднике, подрамники с натянутыми холстами, большой рулон заготовленного впрок холста. Все эти предметы много весили и занимали все больше и больше места.

Я задумывался о возможности снять деревенскую избу в соседней с Поленовом деревушке Бёхово, чтобы устроить там «мастерскую» для моих занятий. И вскоре такая изба (со сговорчивой хозяйкой!) нашлась. Так началась новая эра в моем становлении как самостоятельного художника!

Для себя, для своего творческого, профессионального пути момент, когда возникла идея создания мастерской в избе в Бёхове, смею назвать «историческим» (использую это громкое слово только в контексте индивидуальной жизни художника). И далее, всю свою жизнь я целенаправленно осуществлял идею «создания творческой мастерской», а в конце шестидесятых я действительно построил мастерскую в Москве и по мере сил своих наполнил ее художественным смыслом и энергией.

Началась летняя жизнь в Бёхове (три-четыре месяца в году). Организация быта, необходимость готовки еды, хотя бы того минимума, по договоренности с хозяйкой. В пятидесятые годы никакого выбора продуктов в магазинах (тем более сельских) не было. Сегодняшний читатель вряд ли может себе представить пустые полки продуктовых магазинов того времени… Приходилось все везти из Москвы. В частности, и в первую очередь, свиную тушенку как главный продукт (кстати, очень тяжелый!).

Я по-прежнему с удовольствием ездил в Поленово (теперь уже в Бёхово) тем же маршрутом. Помню, как меня довозила машина, которую я так или иначе организовывал из Москвы. Надо было ехать до села Кузьмищево (не доезжая до Тарусы нескольких километров), свернуть налево и по чудовищной дороге добраться до Оки. На берегу реки, напротив дома художника Поленова и деревни Бёхово, я что есть мочи звал лодочника Пашку с другого берега. Спустя какое-то время Пашка появлялся, садился в свою плоскодонку и начинал грести короткими характерными гребками в мою сторону. Чемодан со свиной тушенкой (думаю, там было не менее десяти банок) я с трудом мог дотащить до лодки. Кроме того, со мной были все мои художественные принадлежности. Все это грузилось в плоскодонку, на дне которой лежала пустая консервная банка. Лодка жестоко протекала, и все время, пока Пашка греб, я этой банкой вычерпывал воду. Так я доставлялся на свою сторону Оки. Дальше мы уже вдвоем тащили груз в Бёхово.

Борис Мессерер в юности

Существование «на земле», на благодатной деревенской земле, само устройство этого существования очень многое мне давало, и в первую очередь – осознание независимости. Независимости от обременительного городского общения, музеев, театров, издательств, с которыми мне в силу профессии приходилось постоянно взаимодействовать. Для молодого художника, пытающегося обрести творческую свободу и найти собственное «я», это очень значимый момент.

Я рассказываю достаточно подробно о своем довольно самобытном художественном опыте, потому что он знаменует целый этап моей работы. Может, этот опыт несколько наивен, но отказываться от него я не хочу! Он ни в коей мере не подпадает под понятие «социалистический реализм», и я ценю его именно таким. Это знак моего видения того времени. Моего профессионального умения. В стремлении делания гротескного, лаконичного, условного искусства, так сильно на меня повлиявшего, я не вижу ничего плохого.

Кроме всего прочего, сама обстановка деревенской избы действовала на меня благотворно. Разве что ограниченность пространства создавала определенные трудности, но они с лихвой возмещались той духовной атмосферой, которая там царила

Я внимательно относился ко всей деревенской утвари, к деталям быта. Не говоря уже о давно вышедших из употребления прялках, стиральных досках, разных долбленых корытах, ванночках и прочих «черпачках». Все эти предметы деревенского быта создавали творческую ауру для живописных занятий и были отражены мною на холсте.

Деревенская жизнь включала в себя и сельский ларек на колесах, со спущенными шинами до самых дисков, которые прочно вросли в землю. Ларек (или передвижная лавка, никуда не передвигавшаяся) являл собой стационар, бойко торговавший в дневные часы водкой, папиросами «Беломорканал» и крючковатой одесской колбасой. Причем часть его постоянных клиентов отдыхала на близлежащих холмах, подобно римским патрициям на пирах. Однажды ларек поразил покупателей невиданным скачком цен. Клиентура ларька, традиционно расположившаяся на холмах, так привыкла к цене на водку в размере 2 р. 87 коп. за бутылку, что была поистине сражена неожиданным продуктом, появившимся в замутненном окне фургона, а именно французским коньяком Remy Martin по цене аж 9 р. за бутылку. Такого предательства со стороны сельсовета никто не ожидал. И возлежащий поодаль народ не мог приблизиться к фургону из-за означенной цены, а только кряхтел и чесал затылок, предполагая в недалеком будущем конец света. Этот ларек тем не менее облегчал жизнь в отдаленном месте необъятной страны и способствовал процветанию там искусства.

Но главным в бёховской жизни для меня были сами деревенские люди, ставшие моими натурщиками. Я видел в них носителей особой культуры, они восхищали меня своей незлобивостью, покорностью тяжелым обстоятельствам жизни с ее редкими проблесками радости и надежды.

Позирование не предполагает никакой системы, здесь она невозможна. Все зависит от многих, иногда случайных причин. Однако есть некоторая закономерность в выборе личности позирующего. Определенная духовная близость, именно она может быть причиной такого художественного контакта. Это в полной мере относится к моей замечательной маме Анель Судакевич, которая рано разглядела мои художественные устремления и полностью им соответствовала, в том числе и своей помощью в позировании. Быть объектом интереса художника – далеко не просто! Изумительная внешность матери, ее самоотверженная помощь для меня священны.

Другой живописный портрет (более позднего периода – конца шестидесятых) относится к тем художественным экспромтам, которые случалось осуществить – имею в виду портрет художника Льва (Феликса) Збарского, моего друга. Повинуясь спонтанному чувству, охватившему меня, я фактически заставил Збарского позировать среди хаоса и творческого беспорядка моей московской мастерской, на фоне неприглядной голой стены, сам же абсолютно сосредоточился на пластическом решении портрета. Уговорить Леву позировать было совсем непросто, но я рад, что это сделал!

Ярким примером виртуозного артистического позирования является позирование Майи Плисецкой (оно отражено не в живописных, но в акварельных ее портретах, мной сделанных). Здесь важны и мое, я бы сказал, – возвышенное внимание к редкой красоте Майи, и талант позирующего. Он в данном случае очевиден и очень помогал художнику в его трудном деле.

Уже в молодом возрасте я смог осознать значение фигуры Касьяна Ярославича Голейзовского, моего соседа по Бёхову. Этот удивительный человек проживал жизнь «непризнанным балетмейстером», не пришедшимся ко двору, в опале конъюнктурного руководства Большого театра. Проживал ее с огромным достоинством, вместе со своей прекрасной женой Верочкой Васильевой. Я попросил Касьяна Ярославича позировать в избе на