Дар Асафа и Майи - Борис Асафович Мессерер
Галина Уланова и Майя Плисецкая в балетном классе Асафа Мессерера. 1950-е
Л. М. Лавровский долгое время не доверял Майе исполнение роли Джульетты в балете «Ромео и Джульетта» Сергея Прокофьева. Он опасался конкуренции между ней и Галиной Сергеевной Улановой, исполняющей эту же партию. Но, минуя разговор о долгом пути, который прошла Майя, могу сказать, что обе замечательные исполнительницы кардинально по-разному раскрыли бессмертный образ. Джульетта Улановой была одухотворенной и совершенно «бесплотной», героиня Плисецкой – земной и страстной. Никакого скандала сложившаяся ситуация не повлекла, а оригинальная трактовка лишь украсила репертуар Майи и театра.
Заветные контрамарки давали право лишь на вход, свободные места надо было изыскивать: все спектакли я смотрел в ложах бельэтажа, отбивая ладоши в безумном поклонении молодого существа кумиру моего времени – Майе. Много-много позже в одной из наших бесед Майя, узнав, что я ревностно смотрел все ее ранние работы, была потрясена и взволнована. Ведь практически не осталось свидетелей ее театральных удач юности, первых подвигов как балерины.
Цветы Майи
Радостный момент получения Майей квартиры! Впервые в жизни балерина получила отдельную квартиру и возможность жить как она пожелает! А главное, возможность высыпаться после спектакля. Прежде эта квартира принадлежала Юрию Федоровичу Файеру, жившему напротив той коммуналки, которую я уже описал.
Файер был замечательным дирижером. Майя так написала о нем: «Быть может, на сцене концертного зала он не сорвал бы бурных оваций, но в балетном деле Файер был дока. Всегда ходил на рояльные репетиции, контролировал темп, мог подсказать запамятовавшему танцору балетную комбинацию. Музыкальная память у него была беспримерная. Все балеты он вел наизусть, без партитуры».
Переезд совпал с моим бесповоротным решением бросить занятия архитектурой (после окончания МАРХИ) и стать художником. Это было в 1955 году. Майя знала об этом решении и одобряла его. Не только одобряла, но и всячески поддерживала во мне желание живописать.
Майя стала приглашать меня в гости и предлагать рисовать цветы, которыми была заполнена гостиная. Дивные букеты и причудливые корзины от поклонников после каждого триумфального спектакля Плисецкой ждали меня, чтобы быть запечатленными. Так хотела Майя. В приподнятом творческом настроении я приходил на следующий день после спектакля довольно рано, пока Майя еще спала. Рахиль тихонько запускала меня в соседнюю с ее спальней комнату, чтобы я мог удобно расположить весь свой художнический скарб и начать работать… Часа через два, когда Майя просыпалась, мы вместе завтракали, хотя по времени это уже был давно обед. Майя тонко, сочувственно, но ненавязчиво втягивала меня в самоценное пространство живописи, столь сильно волновавшей меня.
Вдруг она предложила писать ее портреты. И подошла к этому со свойственной ей фантастической страстью в созидании нового, необычного. Перед сеансом Майя вынимала поочередно из специального кофра-чемодана актерские туалеты, принимала позы, соответствующие роли, и истово стремилась помочь художественному процессу. Это могло длиться и длиться, увлекая меня и Майю.
Такие встречи продолжались не только у Майи, но и у меня дома на улице Немировича-Данченко, уже с Артуром Владимировичем Фонвизиным. Я с радостью приглашал его, чтобы дать ему возможность писать портреты Майи Плисецкой. Я всегда относился к Фонвизину как к своему учителю. В своей книге «Жизнь переходит в память. Художник о художниках» я вспоминал этот период моего освоения акварельной техники и моего заинтересованного участия в создании и разработке Артуром Владимировичем балетной темы, да и портретов вообще. Известные танцовщицы позировали нам. Среди них были Нина Чистова, Марина Кондратьева, Ирина Тихомирнова, Алла Богуславская, Сусанна Звягина и многие другие.
Майя Плисецкая – Кармен
Лучше всех позировала Майя Плисецкая, которая в данной ситуации была всего лишь объектом творчества художников, она буквально стимулировала творцов на художественные подвиги. Артур Владимирович – я видел это своими глазами – тоже весь преображался, внутренне напрягался и писал со страстью. В итоге получался акварельный шедевр. Мы с Фонвизиным сидели близко друг от друга, каждый со своими досками и листами бумаги. Это предельно увлекало и выводило на дорогу профессионального творчества. После сеанса долго приходили в себя, подправляли работы, пили чай вместе с Майей и строили планы на дальнейшее сотрудничество. Я очень ценю работы того времени.
Поразительно, но и спустя многие годы наше творческое содружество с Майей не прекратилось. Когда она переехала в новую квартиру в Дом артистов Большого театра на Тверской 25/9, то возродила прерванную традицию; позвонила с просьбой продолжить наше рисование. А потом прошло еще полвека… и вновь Майя стала моделью художника, и вновь я чувствовал напряжение всего ее естества в минуты позирования, и вновь она радовалась успеху, когда что-то получалось. Теперь в комнату заходил Родион Щедрин, и мы, как в прежние годы, устраивали безалкогольный ланч – это неотъемлемая часть уже ставшего нашей традицией действа.
Ранняя живопись
Примерно в то же время, когда я вдохновенно писал акварелью подаренные приме балета цветы, у меня возникло настойчивое желание поехать в деревню Бёхово и устроить там свою мастерскую. Московская центровая балетная атмосфера и жизнь в деревне? Но, полагаю, здесь не было особого противоречия. Эти явления одного порядка: в них заключено стремление обрести художественную самостоятельность и независимость от профессии, которой я овладевал в Архитектурном институте. Это было интуитивным проявлением свободы выбора между архитектурой и живописью. И я почти неосознанно выбирал свой дальнейший путь.
Быть может, сейчас я увлекаюсь психологической тонкостью переживаний, не столь интересных читателю, но важных для меня. Я хотел бы еще раз попытаться воскресить сам процесс выбора профессии и свой тогдашний интерес к жизни «на земле», в деревне. Этот интерес пробудился во мне, как бы созрел, постепенно. В юности летом я жил в Поленове (рядом с Бёхово), в Доме отдыха Большого театра и постоянно заходил в крестьянские дома, сталкивался с крестьянским бытом, со всей его непритязательностью, но подлинностью и «реалистичностью» такого уклада жизни. Я проникся им и полюбил его.
При этом мне очень нравилось и мое существование в Поленове. Возможность раскрепощенно жить на природе и одновременно пользоваться хорошо организованным бытом Дома отдыха делала счастливо-беспечным проведение летнего времени вдали от города. Но в такую комфортную жизненную философию вторгалось неотступное желание, которое все сильнее и сильнее разгоралось во мне. Это было даже не желание,
