Под сенью храма - Константин Васильевич Беляев
Да что говорить о других! Я такой же лицемер, как и все другие священники. Я веду себя так, чтобы понравиться прихожанам, получше устроиться в жизни. Угадывая их вкус, я напускаю на себя кроткий и смиренный вид и с этой личиной не расстаюсь до тех пор, пока не остаюсь один.
Для чего же служить, лицемеря, напускать на себя благопристойный вид, проповедовать то, от чего в жизни отказываешься? Ведь делается все это для того, чтобы извлекать выгоду: копейки, которые обманутая темная женщина-вдова оторвала от рубля, отложенного на гостинец ребенку, оседают в шкатулке священника и копятся для приобретения холодильника или автомашины.
Нет, так дальше жить нельзя.
14 июля
Никогда не думал, что началом травли, поднятой Ольгой Ивановной против меня, послужит такой незначительный случай.
В жаркий полдень я отправился на речку. Берег в том месте, где был пологий спуск и гладкий песок, был заполнен купающимися. Пришлось пройти вдоль берега почти с километр прежде, чем удалось облюбовать укромный уголок, почти закрытый густым кустарником.
Как хорошо было в реке! Я с наслаждением плавал, чувствуя себя человеком, свободным на время от всяких условностей.
Пока плескался в воде, течение далеко отнесло меня от того места, где было сброшено платье. Когда же, преодолевая течение, я поплыл обратно, то обнаружил, что рядом с моими вещами, за кустом, расположилось трое купальщиц.
Положение мое было не только смешным, но и опасным. Я продрог и устал от борьбы с течением, но не лог вылезти из воды, чтобы не вызвать насмешек у тех, кто резвился там, за кустом: ведь купающийся поп — явление необычное.
После долгих раздумий, я сделал единственно возможное: заплыл подальше от купальщиц, выбрался на берег и под прикрытием кустарника, ползком добрался до своих вещей. При этом я вымазался о прибрежную грязь так, что за минуту потерял удовольствие от часа купания.
Торопясь, я стал одеваться. Внезапно визг и плеск за моею спиной прекратились и чей-то смешливый голосок изрек:
— Гля, девчата! Никак это по-оп!
Это открытие девушки встретили таким дружным хохотом, что от досады меня бросило в жар.
— Заметили все-таки. Теперь мне не избавиться от насмешек и пересуд…
Ни в тот день, ни в другой я не мог отделаться от предчувствия какой-то неприятности. Но все было тихо, и я успокоился. Потом стал подумывать о том, чтобы повторить купание.
Второй поход на реку я совершил ночью. Было тепло и звездно. Спало село, когда я, осторожно ступая, чтобы разбудить собак, добрался до реки, искупался и без каких приключений, никого не встретив по пути, добрался домой.
А через несколько дней я стоял перед владыкой и доказывал, что ни с какими женщинами вместе не купался, никакой возни с ними не устраивал.
В разбирательстве подобных склок епископ усвоил своеобразный стиль, который помогал ему одним выстрелом убивать двух зайцев. Владыка слушал меня, скептически улыбаясь, словно подчеркивая, что «он все понимает и делает вид, будто, верит моим объяснениям, в то же время не верит ни единому слову и только по мягкости и доброте своей снисходителен, оттого и не станет придавать значения поступившей жалобе».
При этом ответчик, не чувствующий за собой вины, относил улыбку владыки на счет жалобщика и оставался тем немало доволен. А знающий за собою вину думал: «Все обойдется благополучно, так как по улыбке видно, что епископ ко мне расположен».
Меня же эта снисходительная улыбка выводила из терпения, и я, горячась, рассказывал, как все было и откуда возникла клевета.
— Ну, допустим, днем с вами произошла случайность, — все так же хитро сощурившись, произнес владыка, — зачем же вы ночью разгуливаете по деревне в одном нижнем белье?
— Как?!
Я остолбенел. Значит, кто-то все-таки видел меня ночью в белом подряснике, с полотенцем через плечо, и чья-то ревностная душа, радеющая о чистоте нравов, не преминула нагло оклеветать меня перед епископом. Как же непереносимо мерзостны люди, ютящиеся под сенью храма!
22 июля
После беседы с владыкой я решил заехать к отцу Федору, ближайшему соседу, и посоветоваться с ним, как дальше жить. Правда, приятель мой был небольшим философом, но имел житейский практический ум, что для меня в ту пору было очень важно.
В поезде я много думал о нем.
Судя по тому, как провел отец Федор чин крещения, когда я посетил его в первый раз, он принадлежал к разряду тех служителей церкви, которых зовут ремесленниками. Это — самая распространенная каста батюшек, известных тем, что, уча других прилежанию, сами они исполняют свой долг с величайшей небрежностью.
Они обычно ни во что не верят, ничего не любят, ничем не интересуются, кроме личного благополучия. Избранный путь считают ошибкой, жизнь — искалеченной. Оттого желчь свою нередко изливают на людей, которые их содержат.
Отец Федор был простодушнее многих из касты ремесленников. Но и он любил в отместку за свою «испорченную» жизнь покапризничать перед верующими, показать себя более значительным, чем был на самом деле. Попробуй-ка кто-либо побеспокоить его ранее назначенного часа или опоздать! Тотчас раздражит себя беспричинной злостью и скажет:
— Пусть теперь подождут. Я занят!
И принимается пить чай, а потом отдыхать, либо часок полежит, а потом приступит к чаепитию. А на крыльце или в притворе часами дожидаются батюшку мать с ребенком, смущенная предстоящим таинством крещения, и кумы, сгорающие от нетерпения быстрее выпить да сладко поесть.
Отца Федора, как обычно, дома не оказалось. Зато Варвара Савельевна приняла меня, как старого знакомого, и на сей раз мигом вздула самовар.
Обстановка домашнего уюта подействовала успокоительно. Забыв обиды и огорчения, которые причинила Ольга Ивановна, я с охотой слушал болтовню Варвары Савельевны.
— А живем мы с Федором пятнадцатый годок, — нараспев, как былину, сказывала о своем житье круглая от довольства и сытости матушка. — До войны отец Федор работал бухгалтером на крупном предприятии. А в сорок втором попали в оккупацию на Смоленщине. Федор заболел желтухой — вот уж когда я страху натерпелась! Спасибо дядюшке — помог!
