Под сенью храма - Константин Васильевич Беляев
Обычно батюшки не любят говорить о том, сколько и каких треб они выполняют за день, так как при этом весьма точно можно определить его доход. На прямые вопросы священник в таких случаях отвечает уклончиво: «Да, так, приблизительно…», «И того не будет…» Варвара же Савельевна, напротив, желая похвалиться своим благополучием, выболтала тайну о доходе кормильца: он доставлял в день примерно триста-четыреста рублей.
— Все бы ничего, да устает страшно. Мой-то не жалуется, а я вижу. Верите, вечером едва лишь до кровати доползает и от еды отказывается…
Совсем стемнело, когда появился отец Федор. Он возвестил о своем приходе гулким стуком в парадную дверь.
Приветствовал меня старый приятель любезной улыбкой и лобызанием в уста. Потом полюбопытствовал, не голоден ли, и стал расспрашивать о житье. Услыхав печальную повесть о мытарствах в приходе, сказал с искренним сожалением:
— Вот, бандитка, скольких людей извела! И смерти на нее нет!
Потом спохватился и предупредил:
— Только вы ей мои слова не передавайте. Я ее не боюсь ничуть, а все-таки… У нее, говорят, большие связи, даже в патриархии. Через монахинь, живущих там, она и не такие дела обделывала. Рассчитается и с вами — это как пить… Да и у меня ктитором сидит вор и нахал. Ни прогнать не могу, ни отучить от воровства. А уж ваша-то, старостиха, в этих делах дока…
Разговаривал отец Федор вяло: веки его то и дело тяжело смыкались, и долго не мог он заставить их вновь подняться. Я стал прощаться, но тут пришла в голову мысль просить его о помощи:
— Позвольте приезжать иногда к вам на подмогу. Скажем, по воскресеньям или в большие праздники. У меня в эти дни прихожан почти нет, все к вам, в город устремляются.
Такого оборота отец Федор не ожидал: он даже проснулся от удивления. Сказал с неохотой:
— Нет, зачем же вам утруждать себя. Я помощников не прошу, сам управляюсь.
— А можно ли попросить владыку перевести к вам постоянным вторым священником, — не унимался я, пытаясь найти какой-то выход из распрей с Ольгой Ивановной.
— Вряд ли это возможно, — холодно и с большим неудовольствием заметил отец Федор. — Вдвоем нам делать нечего. Нет, я категорически против…
И он открыл парадную дверь.
Шел одиннадцатый час ночи. Мне предстояло пройти шесть километров. Раздосадованный моей назойливостью и покушением на доходы, отец Федор не предложил мне остаться переночевать. С грустью подумал я, что и у этого собрата нет ни капли веры в евангельскую мораль. Как и многие из нас, он приспособил ее служить своим корыстным целям.
Эта мысль меня как-то успокоила, и я зашагал по безлюдным улицам спящего города, соображая на ходу, как быстрее выйти к дороге, которая приведет домой.
30 июля
Я не писал больше недели. Да и о чем писать? О своем возмущении и бессильной злобе?
Ясно одно: просить помощи у владыки бесполезно. От клеветы он меня не спасет.
Самыми фантастическими нелепостями, невероятными сплетнями окружено в деревне мое имя. О «похождениях» батюшки только и разговору. Старушки приходят в церковь только затем, чтобы с укором посмотреть на меня, покачать головой, презрительно и сурово поджать губы. Будто я и в самом деле совершил что-то постыдное!
И некуда укрыться от грязной клеветы. Попробовал спрятаться от людей в лесу, бродил там с утра до вечера. Но через день появилась новая версия о моих «похождениях». Оказывается, уединенные прогулки я использовал для свидания с женщинами, с которыми якобы заранее договаривался, давал деньги на вино и закуску и пьянствовал весь день, а к вечеру чуть ли не на четвереньках полз в сторожку.
Я перестал ходить в лес. Тогда было придумано новое издевательство.
По ночам в окно стали стучаться забулдыги и горькие пьяницы, упрашивали дать им пол-литра, за что соглашались платить, сколько потребую, и еще обещали поднести сто граммов, по уговору. Я просил их уйти, но просьбы не действовали. Пьяницы без конца твердили, что им доподлинно известно, будто я гоню самогон, и требовали, чтобы я перестал куражиться. Горланили они под окном почти до утра, а когда уходили, я все равно не мог уснуть от нервного расстройства.
Бывало и так, что по утрам я находил у крыльца битую посуду из-под водки, засаленные карты, изорванное женское платье или белье, подброшенное чьими-то грязными руками.
Ко мне перестали обращаться верующие по каким-либо требам. По наущению Ольги Ивановны, монахини перехватывали верующих на улице и под строгим секретом, сообщали, что батюшка продался антихристу, и нет у него настоящей благодати, и службу он служит не так, и крестит не по правилам.
Хотел было я снова попроситься к отцу Федору хоть на время и без всякой оплаты, лишь бы доброе имя свое восстановить, и уж совсем собрался написать письмо, как вдруг получил от него послание вместе с вложенной какой-то запиской.
Отец Федор писал:
«Любезный собрат мой!
Получив о вас нелестное известие, весьма удивлен непотребным вашим поведением. Матушка моя, Варвара Савельевна, даже расхворалась оттого, что, не ведая истины, принимала вас в доме нашем, как родного. А я так расстроился, не знаю, что вам и сказать. Как-то отнесется ко всему этому владыка?
Кто эта женщина?
Советую, оглянитесь, коли заблудились!
Остаюсь иерей Федор».
В записке, нацарапанной малограмотным человеком, было сказано:
«Дорогой батюшка, отец Федор, наставник и отец наш! Когда пришла я от церкви в прошлую субботу, то вся горела и не знала, куда подеться от стыда. А потом решила вам рассказать про нашего батюшку Константина. Ведь он меня всю общипал, так что тела синяками изойшла.
А вас прошу: повидайте его и скажите «как тебе не стыдно, ты же батюшка, а не кобель старый».
И еще скажите, что таких батюшек гнать надо.
Раба божия Агапа.
Ольга Ивановна сказывала, чтобы молчала про то, а я не послушалась все равно ее…»
Отвечать отцу Федору я не стал. Что же писать, когда он «растерялся», а матушка «расхворалась»? Ясно: ни за что не протянет он руку помощи своему любезному собрату.
Чего же мне еще ждать?
1 августа
Утром побывал у меня Корней Иванович, муж близкой приятельницы Ольги Ивановны.
Вошел он в сторожку, соблюдая всяческие предосторожности: выглянул в сенцы — нет ли кого, плотно прикрыл за собою
