Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн
Дня через три получил приказ о назначении и явился в суд, где меня встретил с воплем присяжный поверенный Гиллерсон (Петербург):
— Вы меня погубили, я пропал! — и другие глаголы в том же духе…
— В чем дело? — вопрошаю.
— На должность старшего предназначался я, и для меня особенно важен паек. Я болею, заработков почти нет, и мне необходима эта спокойная работа.
Объяснил, как было дело, тут же дал ему записку о получении для меня пайка, который он может взять себе, и уверял его, что при первой возможности уступлю ему мою службу.
Мои предполагаемые сотрудники посовещались по поводу нашей «камеры», считали это бессмысленным начинанием при существовании Чеки и военных судов. Ясно было, что кому-то взбрело в голову иметь такой орган и наспех слепили. Но я был счастлив, так как тут же получил удостоверение о моем высоком положении с печатями, что особенно тогда имело значение, а через несколько дней я через милого Аджемова подал прошение об отпуске в Словуты. Конечно, никто не знал, где Словуты. Я же имел сведения, что близ польской границы находится курортик (чем там лечат, не знаю[203]), почему решил направиться туда, так сказать, официально. Аджемов передал мне соответствующие удостоверения на выезд в отпуск в Словуты на месяц от 15 июня.
Ходил на службу, занимался ерундой, кой-что писали, отвечали на вопросы, но больше пробавлялись анекдотами. Еврей, на помощь которого я рассчитывал, оказался совершенно беспомощным, вытянул у меня немного денег и записку на имя Высоцкого на 25 фунтов или 30, не помню. Обещал возвратить, но обманул. Надо было действовать осторожно, ибо даже на улице хватали людей и допрашивали их врозь, о чем они говорили. Из Ростова, конечно, ничего нельзя было сделать, чтобы выехать за границу, но еврей (все тот же) утверждал убедительно, что если мы доберемся до границы, то он, как польский подданный, перейдет и тогда непременно переведет меня и Софью Ефремовну. Наболевшая душа хотела верить, утомленные мозги плохо разбирались. Ясно было, что надо ехать по направлению к Минску и там перейти границу, или к Польше. Так говорили.
Наступил июль, и я стал готовиться к отъезду. Собрал деньги, учел у возвращающегося в Константинополь 150 фунтов, царских 500 рублей (их еще принимали) по убийственному курсу. Купил бриллиант и золотые часы для обмена или продажи, если доберусь до границы, где могут не принять русских денег. Продавал лишние вещи вплоть до галстуков, бритв, палки и прочего.
Хорошо помню 15 июля. Ко мне пришел молодой человек с портфелем и отрекомендовался судебным следователем особого назначения Чеки Мееровичем. Между нами произошел следующий разговор:
— Вы оказали мне большую услугу — выхлопотали право поступления в университет. Как еврей, я не был принят до вашего ходатайства. И кроме того, вы обеспечили мне первые месяцы существования в Харькове, пока я нашел там работу.
Я вспомнил Мееровича, с отцом которого был много лет знаком.
— Ну вот, — продолжал Меерович, — я хочу помочь вам, так как над вами виснет неприятное дело. Председатель Чеки Буров отнял у вас квартиру и насильно выселил. Партийные враги Бурова, имеющие с ним счеты, довели об этом до сведения Москвы, откуда Буров получил запрос о даче объяснения. Буров поручил мне негласно расследовать историю со службой вашего сына в Добровольческой армии, о чем имеется донос местного еврея. Он пишет Бурову, что ваш сын был офицером, носил Георгиевский крест за действия против большевиков. Между тем вы в анкете об этом скрыли, заявив, что сын ваш был мобилизован и что вы не знаете, жив ли он и где в настоящее время находится. Мне поручено добыть данные, и Буров вас привлечет, а установив вашу вину, опровергнет хорошие сведения о вашей личности, и вы явитесь врагом советской власти, чем будет оправдано отобрание у вас дома.
В моих глазах чекист прочел недоверие. Я действительно заподозрил какую-то махинацию. Меерович показал мне производство, каялся памятью своего покойного отца, что честно желает быть мне полезным, привел ряд убедительных доводов в подтверждение того, что не желает установить ложность моих показаний в анкете (там был вопрос о членах семьи, чем они занимаются и где проживают), хотя имеет на это достаточные данные. На мой вопрос «Что же вы мне советуете делать?» он ответил:
— Возможно скорее уехать отсюда подальше на время, так как Буров недолговечен, его или вовсе уберут, или дадут другое назначение, и я уничтожу производство, о чем дам вам знать по адресу, какой вы мне здесь укажете.
Наша беседа стала интимнее.
— Да, я коммунист, — сказал Меерович. — Твердо верю в счастье России и пошел в Чеку, чтобы послужить советской власти моим опытом и знаниями. Мы на войне. Враг бьет нас. Мы бьем врага.
Жутко было смотреть на изможденного молодого человека, убежденного палача, но сохранившего какие-то чувства к прошлому, считавшего себя обязанным предо мной, помнившего мои добрые отношения с его отцом и желающего спасти меня от Чеки.
Я сделал еще вылазку, сказав:
— Мои средства скудные, поездка теперь очень дорога, а я с женой и не знаю, что мне делать, если решу уехать.
— Вот что, — ответил Меерович, — я найду возможность отправить вас, у меня здесь большое знакомство. Вы решите окончательный отъезд. Никому, даже жене вашей, не говорите о моем посещении, ибо и она может нечаянно кому-нибудь сказать, спросить. Я буду у вас в суде, в отделе юстиции, где вы
