И и Я. Книга об Ие Саввиной - Анатолий Исаакович Васильев

Ты плачешь? Послушай… далёко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Третья притаилась у стихотворения, когда-то не замеченного мной, пропущенного.

“Мне снилось":

Мне снилось: мы умерли оба,

Лежим с успокоенным взглядом.

Два белые, белые гроба

Поставлены рядом.

Закладки говорят о том (легко догадаться), что Ия время от времени перечитывала эти стихи.

Между тем голубка без малейшей боязни, даже по-хозяйски, бродила по двору. Деловито искала что-то в траве, находила и клевала. Занимаясь всякими делами, я забывал про птицу, и когда неожиданно взгляд натыкался на нее, заставляя вздрогнуть в настоящем испуге, из подкорки наружу вырывалось жуткое видение — столб голубиных перьев над асфальтом. Я вымаливал случай, чтобы она улетела. Но она не улетала, даже наоборот, казалось, что она своими неторопливыми перемещениями занимает всё больше и больше места. И однажды я обнаружил ее почти в избе, сидящей на створке окна. Вроде бы можно было попытаться прогнать ее, но что-то останавливало меня от этого. Мнилась какая-то возможная месть от нее. Улетела она, исчезла за день до нашего отъезда. Как скомандовала: “Пора!"

Из Ииной книги статей[7]:

Есть “вечные понятия". Конечно, наполняются эти понятия разным содержанием. И всё же, когда мы их перечисляем, сердце невольно откликается на них. Добро. Радость. Надежда. Любовь. И пока есть надежда на радость и вера в добро, люди могут вынести любые страдания.

Я не помню, почему мы решили уезжать из Дорофеева вдвоем, оставив (пока!) Серёжку с Машей в деревне. В нынешнем июле и наступающем августе подобные решения (и многие другие) принимались исходя не из логики житейских событий, а по смутным велениям душевного состояния — моего и Ии. Этот путь мы проходили с ней вместе и поэтому внимательно и осторожно прислушивались к сигналам, поступающим к нам извне. Мы не обсуждали, как быть с Серёжей на это время. Всё сложилось как-то само собой. Предрешая возможный нелегкий разговор с ним в близком будущем, я перед отъездом спросил его: “Серёжа, а почему ты не спрашиваешь, где папа?" — “А где папа?" — “Он умер". — “Да? — нет волнения ни в голосе, ни в глазах. — Ну, я свечку поставлю". У него традиция: каждую субботу посещает церковь и ставит множество свечек за всех родных и знакомых. Воспринимается им это действо как маленький праздник, красивый спектакль. Потом мне объяснили, что у НИХ отсутствует понятие “смерть". Наверное, это незнание спасительно, наверное — так. Но вскоре прояснилось для меня, что у НИХ об этом есть свое, неясное нам понимание — другое.

В Москве постепенным образом соорудился “уголок Ии". Уголок памяти. Основу его составляет старинный граммофон с огромной трубой латунного металла, с огромным же раструбом и с маленьким фарфоровым медальоном на корпусе, обозначающим автора этой красоты: “Ро-бертъ Кенцъ". Как-то неосновательно и толком не продуманно (пока, на время) на диск встала и прислонилась к раструбу большая цветная фотография Ии. Рядом — маленькая иконка и лампадка, которую я изредка зажигаю. Так это и существует по сей день, вот уже семь лет. Сергей, проходя рядом, иногда останавливается, мелко крестится и, очень конкретно обращаясь к Ие, произносит: “Спи спокойно, дорогая мамочка".

Когда семь лет назад мы с Сергеем выезжали из дорофеевского лета (или уже — осени), он вдруг наклонился ко мне через спинку сидения и почти в ухо тихо спросил: “А она где лежит?" — “Кто?" — “Мамочка". — “На Новодевичьем". — “Мы к ней пойдем?" — “Пойдем".

Нет, что-то ОНИ знают про смерть.

В день нашего с Ией отъезда из Дорофеева жители деревни (те самые дачники) решили всем коллективом взяться за ремонт дороги, размытой очередными дождями. Когда мы подъехали, они, как по команде, воткнули лопаты в землю и медленно ползущую на подъеме машину бесконечно долго провожали грустными глазами. Маша плакала. Ия сквозь оконное стекло помахала им на прощанье рукой. В ответ — невнятный жест дорофеевцев. Тягостность момента придавила, приморозила эмоции: все знали — Ия уезжает НАВСЕГДА.

Москва

Автоответчик телефона был до предела заполнен голосами, включая даже насыщенный интеллигентными оборотами голос гаишника из Суздальского РОВД по поводу аварии. “С Вашим, Ия Сергеевна, участием. Позвоните, пожалуйста, по телефону… "

Кто-то знал про болезнь, кто-то нет — и вместе с серьезными сообщениями из автоответчика невпопад звучала веселая болтовня с прибаутками, припевками и стихотворными экспромтами. Неожиданно для меня это жутко разозлило Ию, и основательно забытый в Дорофееве мат разлетелся по квартире. Но близкая к истерике слезливая интонация выдала тяжелое душевное состояние Ии.

Человек, изобретательно придумывавший себе постоянные занятия, полусерьезно грозящий нам умереть от безделья, если таковое случится, волею судьбы оказался безнадежно погруженным в бездеятельное существование, временные границы которого неизвестны. Меня не отпускала тоскливая мысль: о чем Ия думала долгими ночами, оставаясь один на один с этой гадиной, награжденной таким ласковым именем. Сама Ия не посвящала никого в эти мысли, ни на что не жаловалась, была тихой и всё больше и больше уставала.

Старательно помогали последнее время работники Хосписа № 1. Делали уколы, ставили капельницы. Сделав положенное, уходили, оставляя меня наблюдающим за капельницей — длительной процедурой, изводившей слабую Ию настолько, что однажды она прошептала мне: “Отпустите меня!" И, по-моему, сама испугалась сказанного.

Перечитывала Цветаеву. Особенно — “Уж сколько их упало в эту бездну… "

Я случайно подсмотрел. Вдруг вслух прочитала финал: “— Послушайте! — Еще меня любите за то, что я умру". Это вымело меня в другую комнату: ревел…

Радость или нет — такое совпадение: по “Культуре" запустили “Даму с собачкой". Молча просмотрела весь фильм. Я нагнулся над ней поправить подушку. Посмотрела на меня ТЕМИ глазами и четко произнесла: “Я очень люблю тебя". Скрывая смущение, с усмешкой ответил, что я ее — тоже.

Опытные медицинские работники хосписа на витающий в воздухе вопрос отвечали: “Меланома — она такая коварная". То есть будущее близко, но неопределенно когда.

Я привык к ее тяжелому громкому дыханию. Оно даже помогало — что-то говорило о ее состоянии. И я не услышал никакого изменения, когда медсестра, посмотрев на Ию, прислушалась и профессиональным, “объективным" голосом произнесла: “Агония".

Агония продолжалась сутки.

Следующим вечером в 21:20 неизбежное произошло.

В ту же секунду зазвонил телефон, и измененный ужасом женский голос прокричал в трубку:

— Толя! Что случилось?! Ко мне на балкон залетела птица!

Это была Кира,