Возвращение на Большой Каретный - Анатолий Борисович Утевский
Он не прощал хамства ни по отношению к себе, ни по отношению к товарищам. Достаточно вспомнить такой случай. Володя, Жора Епифанцев и его жена Лиля шли по Большой Бронной. Мимо проходила компания «подгулявших» ребят. Кто-то из них вдогонку бросил о Липе грязное слово, ребята заржали. Володя обернулся и, выяснив, кто из парней обидел женщину, врезал ему по морде. Потом взял Лилю под руку, и они продолжили прогулку.
Жизнь тем временем становилась сложнее, уходили годы молодости. И с этим Володя никак не хотел мириться, он летел так, что зашкаливала стрелка его «спидометра» и ветер бил в лицо. Шёл порой на обгон вопреки правилам и здравому смыслу. Шёл на пределе, балансируя на грани возможного. И не было страха высоты, но был азарт, желание всё прочувствовать, пережить и выстоять.
Володя был чувствителен и беззащитен, хотя внешне это никак не проявлялось за его подчёркнутой мужественностью (умением «нести пол»). Человек азартный, он отдавался увлечениям самозабвенно, находя удовольствие в самом процессе. Обожал торговаться на базарах, доводя продавцов до исступления. Влезал в компании картёжников, проигрывался в пух, сердился, называл партнёров шулерами и обманщиками. Собирал книжные раритеты, гонялся за какими-то диковинами и потом придумывал им разные истории. Мог сказать, глядя на какой-то старинный стакан: «Слушай, а может быть, принадлежало это стекло вельможе и украшало его пиры?» И вот уже этот стакан поднимался «во здравие дам» — пили, как истинные гусары… Таким историям не было конца.
Вместе с тем Володя легко загорался и столь же быстро остывал. Пожалуй, лишь книги оставались предметом долгого и серьёзного увлечения. Он хорошо знал многих поэтов, прозаиков и по некоторым произведениям собирался писать сценарии. В последние голы он часто вспоминал большой Каретный, «Эрмитаж», ту часть Садового кольца, что мы считали своей. Вспоминал и модную тогда шашлычную у Никитских ворот (её уж нет) — наши мужские посиделки за мраморным столиком, в углу. Из кухни пахло подгоревшим мясом, в зале было накурено, знакомая официантка обслуживала быстро, принося симпатичные шампуры, щедро посыпанные луком и зеленью. Мы сидели и разговаривали. Володя вдруг срывался, крича «опаздываю», и летел к двери, а я оставался, расплачивался и тоже шёл куда-то по своим делам. Со временем эти посиделки становились всё реже. Всё чаще он уезжал куда-то, где его ждали. И ему казалось, что эти встречи должны как-то изменить его жизнь. Мог «пропадать» месяцами, а потом звонил, извинялся и появлялся совершенно неожиданно.
Он работал, спешил сделать многое. И всё меньше оставалось времени для общения. У него появились новые знакомые — круг лиц, не вполне понятный мне. Не одобряя Володиных увлечений (но так уж устроен человек: пока сам не обожжётся, не поверит), я советовал ему был» осмотрительнее в выборе тех людей, которых он приглашал в свой дом и с кем делил редкие часы отдыха. Он не слушал, отмахивался, мотался по городам и весям, привозя из путешествий впечатления, новые знакомства и темы для песен и баллад. Володя легко находил общий язык и с физиками, и с медиками, и с космонавтами… Конечно, глубоких знаний не было, да и откуда им взяться у человека, весьма далёкого, скажем, от генетики. Но было любопытство, была прекрасная память, в которую, как в хороший компьютер, Высоцкий закладывал информацию. В определённый момент что-то срабатывало, и Володя выдавал известное ему по книгам, встречам, газетным материалам и по сыгранным ролям.
Его сочинения становились серьёзнее, проникновеннее, и всё острее в них чувствовались боль, скрытое недовольство собой и печаль. Если в ранних стихах звенели ухарство, бравада, ирония, то в последних всё отчетливее слышался стон загнанного человека, уставшего от борьбы с «мнением руководства» и с самим собой.
Он хотел утверждения, понимания и, наверное, потому отнёс заявление в Союз писателей — примите в свои ряды. В просьбе отказали. В театре давали очередные звания — его обошли. Славы Высоцкому они бы не прибавили: и так, без членства и наград, народ любил и знал наизусть его песни. Как я понимаю, Володя хотел не столько популярности, сколько признания. Популярность — она сама его находила. Так, порой у подъезда дома навязчиво дежурили девушки, осыпали его цветами, едва он успевал выйти из машины, и… требовали автографы. Он шёл по улице, а в спину громко шептали: «Смотри, Высоцкий!..»
Случались и курьёзы. Иван Дыховичный рассказывал, как в одном из антрактов спектакля Театра на Таганке (за точность места поручиться не могу, но не в этом суть) они с Высоцким вышли покурить на улицу. Были сумерки, мимо проходили два мужичка, и один из них, увидев
Володю, громко, в порыве радостных чувств, сказал приятелю: «Смотри, Высоцкий!» А приятель ответил: «Не, это не Высоцкий. Высоцкий — он с гитарой!» Тут Володя в сердцах крикнул: «Да что, она из меня растёт, что ли?!»
Конечно же, ему нравилось, когда узнавали, когда незнакомые люди говорили на улице: «Здравствуйте!», когда на его спектаклях бывал аншлаг. «Дело в том, — говорил Высоцкий, — когда работаешь, нет времени обращать внимание на это… Для того чтобы перестать работать — есть прекрасный способ: почить на лаврах и чувствовать свою популярность». Вот почему он говорил: «Пока могу держать карандаш, пока в голове ещё что-то вертится, буду продолжать работать».
Да, он был благодарен людям, которые приходили на его концерты. Он чувствовал душевное тепло зала, искренний интерес, взаимопонимание. «Если не будет людей, — говорил Высоцкий, — которым поёшь, тогда это будет как у писателя, когда он сжёг никому не читанный рассказ или роман… У меня так же: написал и, конечно, хочется, чтобы все это услышали. Поэтому, когда говорю: «Дорогие товарищи» — я говорю искренне. Хотя это уже два затверженных, шаблонно звучащих слова. Все говорили: «Дорогие товарищи!» или «Товарищ, дайте прикурить». Это не такие «товарищи». Товарищи — это друзья, близкие, дорогие люди»[26].
Говорят, гению все прощается. Но Володя Высоцкий не считал себя гением и никогда не стремился предстать перед обществом в образе «сверхчеловека». Он был очень простым, земным и хотел, чтобы люди больше внимания, заботы проявляли именно к повседневности. Полёт в эмпиреях его не интересовал. А между тем он бился за самые высокие понятия — любовь, дружбу. верность. Из общего он выводил частное, своё собственное соизмерял с общественным. Не делил на «твоё» и «моё», не «кусочничал», умел быть щедрым и рациональным, знающим всему цену, любил удивлять и удивляться…
Как
