Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой
Вокруг нас были болотца, покрытые тонкой кромкой льда. Стало темнеть, а мы никак не могли выбраться на дорогу. Поняли, что заблудились. Было страшно, хотя виду и не подавали. Наконец где-то вдали забрезжил одинокий огонек, на который мы и пошли. Наткнулись на полуразвалившуюся избу. Недалеко от нее заметили несколько других неприметных построек. Но изба, судя по всему, была жилой. Постучались. Дверь открыла женщина. Мы попросились переночевать, сказав, что заблудились. Когда она узнала, откуда мы, оказалось, что мы ушли в сторону от Лисьего на много километров. Войдя в избу, мы увидели несколько пар больших детских глаз, с испугом устремленных на нас. Час был поздний, и дети улеглись на печи. Их у хозяйки оказалось трое – мал мала меньше. Хозяйка угостила нас кипятком, больше у нее ничего не было, мы сварили птичьи яйца и съели их чуть ли не со скорлупой. Наутро хозяйка показала нам дорогу, и к середине дня мы добрались до своего интерната, где по поводу нашего исчезновения забили тревогу. Выяснилось, что мы, находясь в избе, изрядно завшивели. Пришлось поэтому срочно идти в баню и прожаривать всю одежду. Впрочем, нам это было не внове.
Голодные глаза детей, устремленные на нас, я запомнил на всю жизнь. Стараюсь по этим глазам сверять свои помыслы и поступки. И если поступаю нечестно, так и чувствую молчаливый укор в этих глазах. Не знаю, выжили ли эти дети. Боюсь, что они, как и их мать, перемерли от голода.
С этим ассоциируется и другое воспоминание. Когда я бываю на могилах моих родных на Смоленском кладбище, я обязательно останавливаюсь у памятника ленинградским детишкам 5–6 лет, жизнь которых 9 мая 1942 года оборвал фашистский снаряд. Всегда думаю о том, что и эти дети внесли свой вклад в нашу Победу, плодами которой мы так и не сумели воспользоваться. Мне кажется, что своими маленькими телами они заслонили тех, кто сумел дожить до Победы.
В Лисьем меня настигло страшное известие о кончине в феврале 1942 года моей родной Татляши. Это была поразительная женщина. Еще когда я был в Белогостицах, она с оказией посылала мне в сентябре остававшиеся у нее скудные запасы конфет и шоколада, хотя на Ленинград уже надвигался голод. Очень поддерживали меня и ее письма, которые я храню как самую дорогую реликвию. Летом в Лисье приехала бабушка одной из наших девочек – Тамары Бегун. Она привезла мне копию предсмертного письма Елизаветы Александровны, написанного за несколько дней до смерти. Подлинник не стали пересылать, боясь, что он затеряется. И надо же, копия дошла, а подлинник, оставшийся у Варвары Федоровны и Ольги Федоровны, затерялся, видимо, во время переездов из одной квартиры в другую. Вот это письмо:
Это, конечно, мое предсмертное письмо – чудо только может свести нас! Ищу слов, чтобы вложить в них всю силу моей глубокой любви к тебе, и не нахожу, но ты поймешь!
Я даже не знаю, через кого и от кого ты его получишь, – это город смерти – все умирают, всех оставляют силы. Не можем видеться с бабушкой, с тетей Ирой, с которой мы горячо, горячо помирились и простили и поняли друг друга. Придется тебе жить среди других людей, у тебя чудная голова и сердце, и, имея это, везде будет хорошо.
Борись, крепись, бодрись!
Будь хорош, и с тобой будут хороши, и проживешь еще лучше многих. Только анналы расскажут тебе наши ужасы. Мы не проживем! Не забывай, всю себя отдала тебе без остатка, больше любить не могла, любила, как своего ребенка. Крепко, крепко целую Вас.
Твоя Татля[48]
4 февраля 1942 г.
Седьмой класс я закончил на одних пятерках. Это было немудрено, так как уровень требований в сельской школе был, конечно, ниже, чем в ленинградской. В Лисьем была только семилетка. Поэтому встал вопрос о переводе меня и другого мальчика в интернат, где была средняя школа. Выбор пал на село Елошное, которое также расположено в 25–30 км от Лебяжьего. В тамошнем интернате были дети работников кондитерской фабрики имени Самойловой. Там я учился в восьмом классе. Вместе со мной учился чудесный парень Володя Бунаков, с которым я сдружился. Володя был очень рослым и красивым. Он так и источал доброту и силу. Я всегда надежно чувствовал себя под его защитой. Володя прекрасно играл на гармони и недурно пел. Особенно мне запомнились в его исполнении песни, в которых были такие слова:
Где облака вершат полет,
Снаряды рвутся с диким воем.
Смотри внимательно, пилот,
На землю, взрыхленную боем.
А вот слова другой песни:
Когда мы покидали наш родимый край,
Когда мы уходили на восток,
За тихим Доном, за старым кленом
Мелькнул знакомый твой платок.
Так и вижу перед собой широкоплечего Володю, который растягивает гармонь, и от этого плечи его кажутся еще шире.
В Володю без памяти влюбилась молоденькая учительница литературы Варвара Яковлевна Карпова, очень миловидная и женственная. Мне она тоже нравилась, но даже в мыслях я не смел конкурировать с Володей.
Мать Володи Анна Михайловна Скрябина обладала неплохим голосом. Особенно запомнился мне в ее исполнении романс «Ямщик, не гони лошадей…». Володин отец Иван Филиппович Бунаков, член партии с 1915 года, оставался в Ленинграде. Анна Михайловна говорила о нем с уважением и нежностью. По возвращении в Ленинград из эвакуации она узнала, что муж сошелся с другой женщиной. Это было для нее страшным ударом.
Варвара Яковлевна последовала за Володей в Ленинград, но он вступил в брак с другой женщиной, от которой у него родился сын. Брак оказался неудачным. Какое-то время мы с Володей встречались, а затем пути наши разминулись, сам не знаю почему. Сравнительно недавно я узнал, что Володя умер. Мир праху твоему, дорогой мой товарищ!
Во время пребывания
