Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

в Елошном я на своей шкуре узнал, что кроется за выражением «белены объелся». Недалеко от интерната нас послали раскапывать участок земли, чтобы там что-то посадить. Раскапывая участок, мы наткнулись на множество белых корней, которые на вкус оказались сладкими. Так как никаких конфет мы давно не видели, а сахару нам давали ничтожно мало, мы на эти корни накинулись. Особенно усердствовали младшие. А вскоре мы почувствовали дурман и тошноту. Оказалось, что мы сосали корни белены. Когда взрослые спохватились, некоторым стало совсем плохо. Кто-то сказал, что нас нужно отпаивать молоком, и наши воспитатели бросились в село всеми правдами и неправдами добывать у колхозников молоко. У меня в это время была совершена очередная бартерная сделка – одну из своих вещей я обменял на молоко и ежедневно приходил к хозяйке, которая выставляла крынку топленого молока. К счастью, она жила недалеко. С трудом до нее доплелся и произнес: «Молока!» Напился молока, после чего меня стало рвать. Сразу полегчало. У нас в интернате смертельных исходов не было, но где-то в соседнем, как говорили, кто-то из детей умер.

В интернате я научился хорошо пилить дрова и при этом почти не уставал. Можно сказать, что тогда я впервые познал прелесть физического труда. То же относится и к колке дров, которые особенно хорошо колоть с мороза. Тогда самые большие чурки разлетаются от несильного удара топора. Когда нас отправили на лесозаготовки (а мне не было и шестнадцати лет), то при всей своей слабосильности я выполнял норму, за что получал дополнительную порцию похлебки, которую нам привозили в лес из интерната.

Летом меня с несколькими другими ребятами (не помню, уж с кем) призвали на учебные военные сборы, которые проходили в одном из районов Курганской области. На сборах нас почти не кормили и к тому же ночью поднимали по тревоге, не давая выспаться. Мы совсем отощали. Я еще переносил голод сравнительно сносно, но на рослых парней прямо было жалко смотреть. С благодарностью вспоминаю моих товарищей по сборам. Никто из них меня пальцем не тронул, не попрекнул физической немощностью (мне стоило больших трудов разобрать и собрать затвор винтовки). Более того, простые парни из крестьянских преимущественно семей всячески старались облегчить выпадавшие на мою долю нагрузки. Ни о какой дедовщине и речи не было. Помню, был среди нас парень по фамилии Езовских, у которого был каллиграфический почерк и который выполнял для начальства работы по переписке всякого рода документов.

На сборах со мной приключился инцидент, который закончился, слава богу, благополучно. Мне поручили охранять ночью какой-то склад, в котором, как выяснилось, ничего не было. Для этого мне выдали винтовку. Ночью я заснул, поставив винтовку рядом с собой. А когда проснулся, винтовки не было. Меня охватил ужас. Обыскался – винтовки нет. Делать нечего – пошел докладывать о случившемся старшине. Это был здоровенный детина, украинец по национальности. Вообще большинство старшин, которые мне встречались, почему-то были украинцы. Он, как и следовало, покрыл меня матом: «Под трибунал пойдешь, мать твою так!» И тут я заревел. Старшина смягчился: «Вот твоя винтовка», – и тут опять последовало непотребное выражение. Оказывается, он сделал ночной обход и «увел» у меня винтовку. «Столько-то нарядов вне очереди!» Я был на седьмом небе. «Есть!» – выпалил я и опять допустил какое-то нарушение воинского артикула. После этого я получил от старшины здоровенный пинок в зад, который сопровождался непотребными выражениями, и пулей вылетел из помещения, где находился. Все говорили, что я дешево отделался.

На сборах мы были, кажется, два или три месяца. После сборов мы настолько отощали, что, приехав в Лебяжье, едва могли передвигаться. А до своего села нужно было идти пешком 25–30 километров. Два моих товарища, едва мы вышли со станции, наотрез отказались идти дальше, ссылаясь на то, что нет сил. Нам приходилось многократно делать остановки, и когда мы дошли до интерната, свалились замертво. Хотя в интернате было очень туго с продуктами, нас поставили на дополнительное довольствие, и какое-то время мы получали сверх нормы пайку хлеба и тарелку каши или супа.

К пребыванию в интернате (не помню точно, в Лисьем или Елошном) относится эпизод, который не могу забыть. Отощав по весне, я отправился по селу выменять кое-что из своих вещей на хлеб и картошку. Но колхозники сами не сводили концы с концами, и никто в сделку со мной вступать не хотел. Иногда мне предлагали такие условия, которые, выражаясь юридическим языком, можно назвать кабальными. Отчаявшись, я дошел почти до края села и постучался в один из домов. Дверь мне открыла женщина, которая, помнится, жила со своей сестрой. Узнав, что я из интерната, и о цели моего прихода, она усадила меня за стол и досыта накормила. После этого взяла мой вещевой мешок, полезла в подпол и набила мешок картошкой. Когда я предложил ей в обмен вещи, она ничего не взяла и сказала, что если будет туго, могу прийти еще. Я как мог поблагодарил эту женщину, но больше не пришел, так как понимал, что, в сущности, это подаяние, или, выражаясь современным языком, гуманитарная помощь. Подаянием поделился со своими товарищами по интернату, но не сказал им, где мне удалось так разжиться. Вообще, я много раз убеждался в том, что в народе при всей его забитости и дикости много добра, которого так и не удалось вытравить.

Бабушка Глушкова и тетя Ира летом 1942 года эвакуировались по Ладожскому озеру из Ленинграда и осели в Минусинске Красноярского края. Попали они туда по протекции ленинградской адвокатессы Рудельсон, с которой тетя предварительно списалась. Вначале тетя работала в эвакогоспитале, а затем в ленинградском Доме ребенка, где жили эвакуированные из Ленинграда малолетние дети. Возглавляла Дом ребенка доктор Елена Петровна Юревич, которая приняла большое участие в моей судьбе. Тетя и бабушка хотели, чтобы я соединился с ними. Они прислали мне вызов, и я стал хлопотать пропуск для проезда в Минусинск. В то время это было не просто. Но в конце концов подорожная была выправлена, и я с оставшимися пожитками отправился к своим родным. Доехал до Красноярска, а оттуда с большим трудом пересел на поезд, который держал путь на Абакан. В Абакан приехали к ночи, а переправляться в Минусинск, который раскинулся по другую сторону Енисея, можно было только с утра. Моей напарницей оказалась ленинградка, эвакуированная вместе с Лесотехнической академией в Красноярск. Она отправилась в Абакан обменять кое-какие вещи на продукты, и в поезде мы держались друг друга.