Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

же, должен отказаться от возложенного на меня «почетного поручения». Милые мои женщины, как наивны и как чисты они были! Они не понимали, что я был на волосок от гибели. И все же я до гробовой доски буду благодарен за совет, который они дали, не сговариваясь друг с другом, и который только укрепил меня в моих намерениях. Через несколько дней после первого визита я отправился к Власову и наотрез отказался от сотрудничества с ним. После этого он стал совсем другим – жестким, по лицу заходили желваки, в глазах все время вспыхивал злобный огонек, хотя, в сущности, он был такой же мальчишка, как и я, всего на несколько лет старше. В завершение нашей второй беседы он посоветовал мне хорошенько подумать, иначе он загонит меня, куда Макар телят не гонял. Кажется, он называл Норильск и какие-то рудники, расположенные в Красноярском крае, не помню какие. Через несколько дней я вновь зашел к нему, на этот раз на квартиру, где он жил (он жил почти напротив моего дома, адрес я знал через его сестру). Пришел я к нему утром и застал его пьяным. Он сказал мне: «Садись», – и налил в стакан водки. К тому времени я еще не выпил ни капли не только водки, но даже вина. Разумеется, пить я отказался. После этого я вновь сказал ему, что его поручений выполнять не буду и он может делать со мной, что хочет. Выслушав меня, он как-то обмяк, затем покрыл меня матом и сказал: «Ну, хорошо, иди, но помни, если кто-то о наших разговорах узнает…» И вновь в его глазах вспыхнул злобный огонек. Я дал ему слово, что никто об этом знать не будет. Обет молчания я нарушаю почти через пятьдесят лет.

Возвращаясь сейчас к этой истории, задаю себе два вопроса: устоял бы я, если бы Власов на меня нажал, прибег бы, как теперь говорят, к незаконным методам воздействия, физическим или психическим, хотя и то, что он со мной проделал, было незаконно? И второй вопрос: какую роль во всей истории сыграл Степан Петрович Ежак, мой сосед? Вывел ли он Власова на меня или, напротив, прикрыл, когда решалась моя судьба, поскольку в то время за отказ сотрудничать с органами на меня запросто могли состряпать дело? Теперь-то я хорошо понимаю, что действительно был на краю пропасти. Даже спустя полвека не могу с полной определенностью ответить ни на первый, ни на второй вопрос. Устоял бы я? Не знаю. Видимо, я был примерно в том же положении, что и Солженицын, которого тоже пытались завербовать в сотрудники органов, о чем он сам с предельной откровенностью написал. Что же касается Власова и Ежака, то, даже если последний и свел Власова со мной, я благодарен и тому и другому за то, что они в данном случае не переступили нравственной черты и не позволили себе расправы над семнадцатилетним мальчишкой.

Три мои встречи с Власовым, о которых я только что написал, состоялись зимой 1944/1945 года (не помню точно – то ли в конце 44-го, то ли в начале 45-го). На этом мои контакты с органами прекратились. Никто ни в студенческие, ни в аспирантские, ни в последующие годы меня не вызывал и не беспокоил. Совесть моя чиста. Могут спросить, зачем я это пишу, зачем бередить душу и себе, и другим. Делаю это потому, что назвал книгу «Исповедь» и тем самым принял обет писать, ничего не утаивая. Вот так-то!

Итак, из страшной истории, в которую я попал, мне удалось вырваться. С годами все больше склоняюсь к тому, что спас меня мой ангел-хранитель, который не без оснований решил, что сиротства, выпавшего на мою долю, и военного лихолетья для одного человека более чем достаточно. Не берусь судить, кто поспешил мне на помощь – несчастные родители, или двоюродная сестра, или заменившая мне мать Елизавета Александровна, но то, что кто-то из них меня прикрыл и отвел беду, не вызывает сомнений. А у скольких тысяч, а возможно, и миллионов людей такого ангела-хранителя не оказалось, и они на долгие годы, а многие до конца жизни попали в тиски органов, которые посулами и угрозами выпотрошили из них душу, заставили попрать собственное достоинство, предать самих себя и своих близких! Системе, которая удерживала власть с помощью таких рычагов, нет оправдания. Духовное растление людей не менее страшно, чем их физическое истребление. В свое время Гитлер мечтал уничтожить в мозгу человека то место, где гнездится протест. Наши правители преуспели в этом черном деле куда больше, чем Гитлер. Чудовищная операция по омертвлению у людей способности мыслить неплохо показана в фильме «Мертвый сезон».

Минусинская котловина отличается резко континентальным климатом. Зимой морозы доходят до 50 градусов, но так как воздух сухой, они переносятся легче, чем в Ленинграде мороз в 10–15 градусов. А летом в Минусинске вызревали великолепные арбузы и дыни. Минусинские помидоры не уступают астраханским, причем в то время, когда мы там жили, еще не перевелись умельцы, которые их солили и мариновали. Не знаю, как обстоит дело сейчас.

В Минусинске я заболел тропической малярией. Заразился летом 44-го года, когда сторожил поля Дома ребенка и жил в землянке. Вокруг было довольно много болотцев и комаров, в том числе и малярийных. Один из них меня и достал. Малярия – ужасная болезнь. Когда начинает бить лихорадка, не спасет никакое одеяло и никакая шуба. Зуб на зуб не попадает. Во рту горечь, тошнит, и даже если выпьешь воды, начинает рвать. После приступа – неимоверная слабость. Не помню уж, сколько акрихина и хины мне пришлось проглотить, чтобы приглушить болезнь. Забегая вперед, скажу, что приступы у меня периодически повторялись вплоть до 50-х годов, стоило мне попасть в сырое место или перегреться на солнце.

Продолжал писать стихи. Одно из них было обращено к моему современнику, под которым подразумевался я сам. В нем были такие строки:

Любимый вождь тебя зовет

К вершинам солнечных высот.

Тебя там столько счастья ждет!

Вперед, мой друг, вперед!

Что было, то было – врать не хочу.

Но иногда в моих стихах звучат и другие мотивы. В одном из них, имея в виду отцов города, я писал:

Здесь уж вы, создатели законов,

Здесь уж вы, вершители судеб.

Ваша власть – бесправие и стоны,

Сила власти – карточки на хлеб.