За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

– Можно подумать, что я до сих пор колю себе морфий, – недоуменно пробормотал Булгаков, не веря своему счастью.

Прошла еще одна томительная неделя, решение о постановке пьесы принималось на самом высшем уровне, и целое Политбюро ЦК ВКП(б) в составе Сталина, Троцкого, Рыкова, Томского, Бухарина, Ворошилова, Молотова и Рудзутака пьесу «Дни Турбиных» к постановке разрешило.

А потом были октябрь и бешеный успех. Москва ломилась во МХАТ и негодовала: ни одного свободного места! Она выстраивалась к кассе в длиннейшие очереди, переминалась с ноги на ногу, возмущаясь от нетерпения. Во время спектакля у зрителей случались обмороки, кого-то приходилось выносить на носилках. Актеры играли, как никогда. Особенно блистали Хмелев в роли Алексея Турбина, Прудкин в роли Шервинского и Яншин как Лариосик.

На одном из спектаклей появился Сталин, смотрел и тоже аплодировал.

– Что же ты такое говорил на допросе? – удивлялась Любаша.

В. С. Соколова в роли Елены Турбиной

[Дом-музей К. С. Станиславского]

– Ничего, кроме правды, – отвечал муж и вновь пересказывал ей содержание того недолгого допроса.

И, что немаловажно, сразу после грома и молнии успеха хлынул тот самый денежный дождь, благодаря которому они теперь вселялись в свое новое жилье на Большой Пироговской. В комнату Любови Евгеньевны из Левшинского уже переселилась тахта, достаточно широкая, чтобы им вдвоем умещаться, а в кабинет Михаила Афанасьевича с недовольным видом перебрался письменный стол. Что ему не нравится? Да просто надоело таскаться с места на место: с Садовой – в Чистый переулок, из Чистого – в Левшинский, теперь из Левшинского – сюда. Всем своим видом стол говорил: «Больше никуда не поеду, хоть на дрова расхряпайте». Из новой мебели – шесть замечательных стульев, крытых василькового цвета обивкой, да раздвижной стол-сороконожка. На самом деле ног у него десять, но так уж он называется в обиходе, люди любят преувеличения. Сороконожка и стулья куплены по соседству у старухи, бывшей богачки, а теперь уплотненной, мебель ей некуда девать.

И. М. Кудрявцев в роли Николки Турбина

[Дом-музей К. С. Станиславского]

М. М. Яншин в роли Лариосика

[Дом-музей К. С. Станиславского]

Ну и, конечно, книги, они уже тут как тут всюду на полках, без них писателю никак. Один их вид заставляет его стыдиться временной расслабленности и бежать к рабочему столу.

Ну что же, пора вселяться. По традиции первой должна войти кошка.

– Давай, Мука, заходи, не стесняйся. Давай, давай, топай. Вот умница!

Ты спрашиваешь, читатель, какая еще Мука, если Мука осталась у первой жены? Да, поначалу осталась, но, когда полил денежный дождик, Михаил Афанасьевич заглянул как-то с пачечкой на Большую Садовую к Татьяне Николаевне, и та сказала:

– За деньги спасибо. Но я уже неплохо зарабатываю, мне одной вполне хватает. Вот кошку свою забери.

– А что такое?

– Не любит она меня. Жрать, сволочь, жрет, а как только хочу погладить, руку мне кусает. Я ей в углу тазик с землей ставлю, так она, зараза такая, то и дело нарочно мимо гадит.

К Булгакову же Мука с яростью ластилась, обтерлась об его брюки всеми частями своего тела, громко мяукая и просясь на руки. Он обычно брезговал, но тут взял ее, она громко затарахтела, мурлыкая: «Умрру, умрру, умрру!» Так и принес некогда спасенное им животное в Малый Левшинский, где она, свободно гуляя по дворам, вмиг обрюхатилась, с трудом удалось котят пристроить. Одного Катаев взял, других – из соседних домов люди. Следовало теперь ожидать, что и тут она продолжит свою плодотворную деятельность. Любашу, в отличие от Таси, Мука быстро простила за то, что она сожительствует с хозяином. Они стали подругами. Но, как только хозяин садился работать, она тут как тут – клубочком под лампу.

Б. Г. Добронравов в роли Мышлаевского

[Дом-музей К. С. Станиславского]

И, что удивительно, при кошке ему лучше работалось. В ту победную и триумфальную осень, когда газеты и журналы пестрели хвалебными и в гораздо большей мере негодующими рецензиями на «Дни Турбиных», а публика рвала на части МХАТ, Михаил Афанасьевич решился наконец написать и про морфий, и про убийство. Сам удивлялся, но, когда описывал события собственной жизни, невольно искажал их. Его доктор Поляков совсем не так подсел на наркотик, а в итоге не смог избавиться от пагубной зависимости и умер. Писатель почувствовал, что, если он подробно опишет, каким чудом спасся от морфушки, никто не поверит. И в итоге получился рассказ-предостережение: бойтесь, невозможно соскочить с иглы!

Историю про то, как его зачислили петлюровским врачом, он описал гораздо правдивее, хотя и тут старался замаскировать себя в чужих деталях. И все же хотелось оставить какой-то знак, шифр, по которому умный и прозорливый исследователь догадается, что главный герой, осмелившийся убить выродка-убийцу, это он, Булгаков. Долго думал, как это сделать через фамилию главного героя. Допустим, изменить собственную – Булдаков. Или, как Лямин его называет, Булкин: «Доктор Булкин усмехнулся косенькой и странной усмешкой и спросил…» Нет, Булкин – для юмористического рассказа. Может, как-нибудь по-иностранному? Скажем, доктор Ихварес, от немецкого ich war es – это был я. Или то же самое по-французски: доктор Сетемуа. Нет, не годится. Спросил у кошки:

– Ну что, кошка? Писательство – сплошная мука?

– Мук, – подтвердил дымчатый зверек.

– Пока напишешь, умрешь?

– Умрру.

И вдруг решение пришло откуда не ждали – из украинского. Я ж вин. То есть я же он. Пусть будет доктор Яжвин. Или даже нет, подмаскируем еще чуть-чуть – Яшвин. Отличная фамилия. Почти Яшмин. И похоже на Яншин. Решительно вычеркнув Булкина, автор вписал в первую фразу рассказа: «Доктор Яшвин усмехнулся косенькой и странной усмешкой и спросил…» И дальше рассказ пошел как по маслу, до самого финала:

М. И. Прудкин в роли Шервинского

[Дом-музей К. С. Станиславского]

В. А. Вербицкий в роли Тальберга

[Дом-музей К. С. Станиславского]

«После молчания я спросил у Яшвина:

– Он умер? Убили вы его или только ранили?

Яшвин ответил, улыбаясь своей странненькой улыбкой:

– О, будьте покойны. Я убил. Поверьте моему хирургическому опыту».

Тут еще и любимое выражение самого Булгакова «будьте покойны» в устах Яшвина…

Любовь Евгеньевна нарисовала уморительный шарж – писатель, сидя на стуле калачиком, увлеченно пишет при свете лампы, под которой спит счастливая кошка, и подписала: