Там, где бродят каннибалы - Мерлин Тэйлор

Папуас до крайности ребячлив в том, что касается его эмоций.　

Из этого инцидента мы узнали и еще одну вещь. Люди повсюду, будь они белыми или черными, цивилизованными или дикарями, восхищаются храбростью других. После этого мужчины Мекео приняли этих четырех прибрежных папуасов, больше не дразнили их и, если уж на то пошло, отдали им самые удобные для переноски грузы. Носильщикам мекео не было причины гордиться походом с нами в неведомые области, ибо для них горы не были страшны. Но они поняли, что, добровольно идя вперед, четыре брата Упи-Умэ растоптали врожденные в них страхи и показали, из чего они сделаны, и за это их приняли в свою среду.　

Что касается четверки кивори, то с того дня они стали другими людьми, уже не угрюмыми и дерзкими, а быстро исполняющими то, что им говорят. Ибо они держали в своих руках честь своего брата и доброе имя всего своего племени.　

Глава XIII. Пайе созрел для убийства

Там, в предгорьях, не дома, а среди людей, с которыми ему было не по себе, Пайе считали полным ничтожеством. Таким он казался и нам. Но как только мы начали забираться на возвышенность, он вдруг снова обратил на себя внимание. Он по-прежнему обходил нас, белых людей, после своего ужасающего опыта в фотопалатке, но среди других туземцев он начал важничать и, казалось, довольно гордился своей способностью разговаривать с горцами и получать от них отборные кусочки еды, которые никто из других не мог получить. Он также, казалось, гордился тем, что был в горах нашим переводчиком.　

Его презрение к нашим усилиям во время подъемов по крутым горным склонам, к осторожности, с которой мы переходили по бревна через глубокие трещины в горах, к тому, как мы дрожали, когда с какой-нибудь высокой точки заглядывали в глубины пропастей под нами, не вызывало у нас сомнения. Парень был гибким и проворным, легко преодолевал почти отвесные склоны и спускался с головокружительной скоростью, которую мы не могли себе позволить. Если носильщик видел гроздь орехов бетеля, висевшую высоко на дереве, и пытался неуклюже карабкаться за ней, Пайе презрительно усмехался, быстро взбирался на дерево и срывал ее.　

Он, кажется, понял, каким образом высота влияет на нас, белых людей, и намеренно ставил нас в тупик. Я помню один случай, когда мы взобрались на отрог на две тысячи футов (600 м) выше ручья и обнаружили, что в верхней части ширина гребня меньше восемнадцати дюймов (46 см), а с другой стороны склон гребня также круто обрывается. Почти в обмороке от напряжения, даже не стараясь устоять на узкой «стене» и с кружащейся головой, я оседлал гребень, свесив каждую ногу в пространство по обе стороны, и наклонился вперед, чтобы не смотреть вниз. Через несколько секунд я восстановил контроль над собой и поднял голову. Менее чем в пяти ярдах от меня стоял Пайе, его пятки стояли на хребте, а пальцы ног свисали над краем, и он смотрел куда-то в пространство с сардонической ухмылкой на лице. Я невольно вздрогнул и резко заговорил с ним, жестом показывая, чтобы он прекратил подобную эквилибристику. Он пронзительно засмеялся и чуть отодвинулся, но оставался так близко к краю, что я каждую минуту ожидал, что он оступится и разобьется о скалы далеко внизу.　

Папуас-горец　

Это был уже другой юноша, немного старше прежнего Пайе, теперь, наконец, он приоткрыл новую грань своей натуры.　

Покинув Керепи, мы рано разбили лагерь в убогой деревушке, жители которой предпочли игнорировать нас. Так обычно случалось, когда мы неожиданно натыкались на одну из этих деревень. Слишком малочисленные, чтобы оказать хоть какое-то сопротивление, люди не убежали, но погрузились в угрюмость или в страх — я точно не знаю во что. Возможно, они знали тщетность противодействия нам и смирились с любой судьбой, которую рисовало их воображение.　

Внезапно далеко внизу по склону горы раздался пронзительный торжествующий крик. Мы слышали его с интервалами в течение нескольких минут, прежде чем в поле зрения появилась фигура, быстро бегущая по узкой тропе к деревне. Когда человек приблизился, это оказался юноша, и его глаза горели возбуждением. Он бросился в деревню и нырнул в одну из хижин. В следующий момент он снова вышел, а на голове у него был большой пучок перьев казуара.[11]　

Парень гордо расхаживал взад-вперед перед своими товарищами, а затем был приглашен на место у костра. Сидящие не обменялись ни словом, но всем стало понятно, что юноша стал мужчиной. Где-то в джунглях он отнял человеческую жизнь, заслужил право на головной убор убийцы из перьев и право на брак. Но была ли его жертва мужчиной, беспомощным ребенком или дряхлой старухой, нам так и не суждено было узнать. Для него и его народа это не имело значения. Он убил кого-то, и этого было достаточно.　

Но я совершенно уверен, что после того, как мы ушли, жители деревни оживились, вышли, принесли тело жертвы и содрали с него кожу, приготовив труп к зажариванию на раскаленных камнях, как это принято у них. Во всяком случае, на следующий день ветер донес до наших ушей «песню пира», а из других деревень на вершинах раздавались другие песни, тоже звучавшие радостно. Также мы слышали плач из одной деревни, который длился всю ночь и следующий день. Папуасы, которых мы оставили в деревне, пели, потому что были сыты. Их друзья тоже пели, потому что им прислали части жареного тела — ногу, руку или кусок туловища с рукой или ногой для вождя, единственного человека, который по обычаю горных племен может есть ногу или руку. Плач был в деревне жертвы, и если еще не существовало вражды между деревней убийцы и деревней убитого, то она зародилась в тот день, и началась очередная из бесчисленных кровавых междоусобиц Папуа.　

Я также не сомневаюсь, что в ту самую ночь раскрасневшийся и ликующий молодой убийца обрел себе пару, первую из нескольких жен. Если такое произошло, то именно она сделала предложение, и он согласился, потому что отказ означал бы избиение от рук ее родственников за то, что он «опозорил» ее. После пира они встретились на опушке джунглей, и