Театр – волшебное окно - Коллектив авторов
Хотя таит она в себе, как всякий талант, а значит, высотное проживание души, тем более на такой высоте – всечеловеческой – и тяжкий труд, и муку. Безмятежность мадонны прикрывает ранимую сердцевину Божьей матери. Ведь талант – всегда крест. Хотя и спасение. Как нас учили некогда, единство противоположностей. Но смею думать, счастливое материнство и есть тот самый «сад на старость лет». Помните, «за этот ад, за этот бред, пошли мне…»
Память датирует нашу встречу мартом. Март был жалован земле в награду за зиму-мачеху. Солнце обещало лето. Воробьи заливались соловьями, в воздухе пахло мимозой. Но в моем доме – увы! – камфарным маслом. Весной у маленьких детей часто болят уши. Я разрывалась между больным ребенком и статьей в 8-мартовский номер газеты. Естественно, интервью, естественно, со «звездой» – театра и экрана.
«Звезды» вообще-то к журналистам домой не ходят. Назначат свидание где-нибудь в перерыве между репетициями, опоздают, как водится. «Звезды» даже опаздывать умеют красиво. В облаке французских духов, шумно извиняясь, на ходу распахивая манто. В уголках глаз – блестки. Но здесь все случилось не по правилам. Узнав, что у меня маленькие дети, что ребенок болен, «звезда» пообещала прийти сама.
– Это будет удобнее, – сказала она просто.
И уточнила:
– В какое время ваш ребенок засыпает днем?
Мы были еще незнакомы. Но разговор уже начался. Это был язык посвященных. Мужчинам его не понять. Ах, эти извечные выгаданные минуты свободного времени, пока спит дитя… В родильном доме у нас была медсестра, которая все время учила меня: «Ловите момент для отдыха. Дочка уснула, и вы прикорните…» У меня так никогда не получалось. Горе луковое женщины пишущей, рисующей, играющей, – где наши нормальные «декреты», больничные, отпуска и пр.? Вопрос риторический.
В ожидании «звезды» я начала хлопотать, носясь между кухней и гостиной. Неожиданно потек холодильник. Я схватилась за половую тряпку, и в этот момент раздался деликатный звонок в дверь. Женщина с ясным несуетливым лицом спросила меня прозрачным голосом актрисы Елены Соловей:
– Я детей не разбудила?
Узнаваем был только голос. Дальше, как говорят актеры, разрыв данных. В моем сознании голос этот не хотел совмещаться с бесхитростным, учительским каким-то портфеликом в руках. И все остальное – без блесток, без манто. Суть, не защищенная ничем, даже гримом. Но вместе с тем, наполненная бунинским легким дыханием. Оно источалось естественно. Как аромат зеленого тополиного листа сквозь дождь.
Мы заговорили торопливо, непонятно про что. Перескакивая с одного на другое. Странный то был разговор. Наблюдалось в нем нечто космическое, как бывает у двух знакомых песчинок. Нечаянно столкнувшихся во Вселенной, в вихревремени и пространства.
Мы каялись, как две великие грешницы: сколько же можно красть себя у детей, которые не виноваты ни в чем, тем более что, так разрываясь, все равно сыграешь лишь вполовину, напишешь лишь на четверть тона. Украденной себя…
Она понимала меня, я ее. Было такое ощущение, что она знает, о чем я спрошу, а я знаю, что она ответит. Но в вихревом потоке прозрений и признаний была своя ось.
– Ваше самое большое в жизни счастье?
– Когда дети родились.
Разумеется, она старалась, чтобы разлук с ними было поменьше, снималась летом, чтобы взять Пашу и Иру с собой. Но разлуки все равно были.
– И тут уж я виновата. Ничего не поделаешь. Детей в семье должно быть много. А разлучаться с ними нельзя. Ире было два года, мы снимали «Нечаянные радости». Я уезжала во Львов на це-е-елый месяц! Ира сидела в кресле молча, как-то сосредоточенно. Глянула на меня один разок. Искоса. А по щекам две слезинки бегут. Возвращаюсь – она ко мне не идет. Забыть это не могу. Такой цены не стоит любой, пусть даже бешеный успех в кадре или на сцене. Положить если это на весы. И весы не выдержат, собьются.
Дети ее росли без бабушек, а значит, утро начиналось рано: косички, воротнички, завтрак – садик, школа, бег. Абсурд полупустых полокмагазинов, опять бег с препятствиями, а на вечер – уроки и детские колготки в тазу. Чтоб колготки были нежнее, надо стирать руками, а не машиной.
Жизнь полна пересечений и совпадений. Позже, уже после нашей встречи, учителя из той школы, где учились сын и дочка Соловей, поведали мне про сумасшедшую мать, которая каждый раз бежала с московского утреннего поезда не домой, чтобы отоспаться, накраситься, а в школу – скорей увидеть своих птенцов. Когда Паша, ее сын, был второклассником, он мечтал стать путешественником, открывать новые земли. Она не смеялась над этим. Мол, сто раз еще передумаешь. И произносила очень серьезно: «Паша, это такая трудная работа!» Помнит ли он это сейчас, «бродя» по неведомым тропам микробиологии? В сущности, это – тоже «новые земли», тоже открытия. А ведь если выросшее дитя находит себя в своей детской мечте – это заслуга матери…
Наша встреча в моем не особенно уютном доме проистекла в самом начале девяностых. Паша учился в десятом, Ире шел девятнадцатый год, и у той уже была маленькая Сонечка.
– Вы разрешили дочке так рано выйти замуж?
– А меня никто и не спрашивал. – Она произнесла это столь тихо и простодушно, что я устыдилась вопроса. Выросшие чада давно уже у родителей благословения не просят.
Теперь детям Елены Соловей уже за сорок, они давно живут отдельно, дочь – в Лейпциге, сын – в Нью-Йорке, внучка Соня, и та взрослая, младшие Грушенька и Ваня (родившиеся в Америке) тоже подрастают, время не остановишь…
Действительно, счастье – необъяснимая вещь. Из какого кармана за него заплатишь? Пойди, узнай. Счастье – это домотканый платок Судьбы. С изначальным узелком от слова «дом». Женщине положено быть мембраной Мира, его Любовью, чтобы впитывать в себя сердцем и отдавать назад – и зеленое дерево весной, и улыбку ребенка, и нездешнюю музыку, и запах пирогов в теплом доме, и да, невесомый, но такой мучительный шлейф чужих жизней, проживаемых актрисой.
Мы говорили с Еленой Соловей, естественно, о счастье. В ее «домотканый платок» вплелись и друзья, и любовь, и учителя, и мечты. И горки детства. Она вспомнила отчего-то, как
