История одной записной книжки - Борис Захарович Фрадкин

Взгляд Бородина вновь упал на угол бумажного листка, торчащего из ящика стола.

«Открыть? — мелькнуло в голове. — Пожалуй, не стоит. Раз из окна видел, — что нужно спрятал или уничтожил».

Бородин оглянулся на ассистента. Лицо Неустроева было спокойное, но застывшее, чего-то ожидающее.

— Скучно вам жить по-холостяцки, — заметил следователь. — Женитесь, Павел Ильич. Смотрите, какая симпатичная женщина рядом с вами работает.

— Это вы Чазову имеете в виду?

— Да, ее.

Неустроев помедлил с ответом.

— Конечно, — с трудом проговорил он, — хороша. Но ее всё ученые мужи привлекают.

— Никольский?

— Не знаю, может быть.

— Знаете, Неустроев, — голос следователя прозвучал холодно, — иначе для чего было сцены ревности разыгрывать?

— Это мое личное дело.

— Именно. Так приемник, говорите, неисправен? Жаль. А я любитель новинок радиотехники. Достанете лампу — позовите.

На улице, несмотря на мороз, мальчишки гоняли футбольный мяч. Бородин остановился, с улыбкой наблюдая за атакой юных футболистов. Ветер пощипывал нос и уши, но мальчишки ничего не замечали, лица их вспотели, они пыхтели и отдувались.

Один из ребят стоял около угла дома, из которого вышел следователь. Сюда мяч приближался редко, и от нечего делать мальчуган играл в «жошку», подбрасывая ногой растрепанную записную книжку.

— Какой счет? — поинтересовался Бородин и на лету поймал записную книжку.

— Шесть ноль в нашу пользу, — самодовольно ответил мальчик.

— А это что?

— А не знаю. Тут валялась. Выбросил кто-то.

Пересыпанная снегом книжка была изрядно потрепана. Привычка обращать внимание на все, что попадало в поле зрения, и тут заставила Бородина вглядеться в вещь, прежде чем бросить ее обратно на землю. Знакомое слово «ультразвук» мелькнуло сначала на одной странице, потом еще на одной. Страницы пестрели математическими расчетами.

— Где ты поднял ее? — спросил Бородин мальчика.

— Да тут, — мальчик неопределенно махнул рукой, — она сама под ноги попала.

Бородин посмотрел вокруг, поднял глаза на окна. Ему показалось, что в окне комнаты Неустроева он видит застывшее человеческое лицо. Впрочем, лучи солнца, бликами лежащие на стеклах, и не позволяли утверждать, что он действительно увидел лицо.

Бородин положил книжку в карман и направился обратно в прокуратуру.

Вместо того, чтобы проанализировать свой визит к Неустроеву, Сергей Леонидович занялся изучением новой находки. Он бережно очистил ее от снега, разложил выпавшие и намокшие листки по столу.

— Так, — сказал он, опершись руками на стол.

Сложные математические расчеты, выполненные мелким и аккуратным почерком, заполняли все листки. Текстовых пояснений было мало, но там где они имелись, непременно фигурировали знакомые слова «ультразвук», «ультразвуковые колебания», «колебательный контур».

Приведя записную книжку в сравнительный порядок, Бородин стал изучать ее листок за листком. Кое-где попадались даты: «июнь 1942 года», «май 1943 года», «…1944 год…», записи позднее 1944 года не было, хотя в книжке оставалось еще несколько свободных листков.

Имела ли находка какое-нибудь отношение к тем поискам, которые вел Бородин? Он мог только предполагать о наличии такой связи.

Книжка найдена около дома, в котором живет Неустроев. Удивительное совпадение. Выброшена книжка или… утеряна?

Кто еще кроме профессора Саратова увлекался в Широкореченске в дни войны ультразвуковыми колебаниями?

В памяти Бородина возникло вдумчивое и привлекательное лицо молодого человека, чей портрет стоял на туалетном столике Надежды Саратовой.

Но Александр Рудаков ушел на фронт почти с первых же дней войны и, значит, о нем не может идти речь.

Не принадлежала ли записная книжка самому Владимиру Константиновичу? Мало вероятно, тем более, что записи такой давности уже не могли иметь значения, но… отчего же не проверить?

Глава десятая

ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

Неустроев остановился у просторного особняка с окнами, высоко поднятыми над землей. Дом находился в конце улицы, неподалеку от занесенной снегом реки Широкой. Неустроев постучал в ворота. Ему открыл пожилой широколицый мужчина с пухлыми щеками.

— Павел! — обрадовался мужчина. — Пришел-таки. Не забыл, значит? Ну проходи, проходи.

— Я к тебе по делу, дядя Егор, — сухо отозвался Неустроев. — В доме посторонних никого нет?

— Один я. Дуся в район уехала. Проходи.

Тяжелой переваливающейся походкой мужчина пошел впереди Неустроева. Они вошли в комнату, устланную половиками, с хорошей мебелью. На дубовой подставке стояла «Нева», в углу сверкало трюмо.

Дядя Егор выглядел добряком. Когда он, отдуваясь, сел за стол, Павел Ильич подумал, что для полноты картины не хватает трех или четырех внучат или внучек, которые свободно разместились бы на широченных дядиных коленях.

— Каким молодцом ты вырос, Павел, — любовно разглядывая племянника, сказал Егор. — Как подвигается твоя научная работа? Наверное, до Сталинской премии добираешься? А обижены мы с Дусей на тебя. Не стал нас признавать. Выпьем, что ли, за встречу?

Кряхтя, дядя Егор поднялся, прошел к буфету и вернулся с бутылкой водки и двумя стопками. Чокнувшись с племянником, он поднял стопку к свету, потом опрокинул ее в рот, причмокнул толстыми мясистыми губами и подмигнул Павлу Ильичу.

— Так рассказывай, рассказывай о своих делах.

— Все у меня шло хорошо, — проговорил Неустроев, — хоть и большой кровью, но вот до ассистента добрался. Фронтовые заслуги помогли. И попало в мои руки настоящее открытие. Кроме меня о нем ни одна живая душа не знает…

Неустроев ниже наклонился к столу, подался ближе к Егору, будто кто-то мог услышать его. Дядя Егор продолжал улыбаться, покачивая головой.

— …На весь бы мир мое имя загремело. Да вот появилась эта старая лиса-следователь. Прицепиться не к чему, а нюх у него собачий. Ходит вокруг и ходит, а я петлю на шее чувствую, земля ноги жжет. Разоблачит ведь, сволочь! И сегодня, понимаешь, — Неустроев скрипнул зубами, — смотрю из окна: идет ко мне с милиционером. Ну, думаю, с обыском. А я только собрался записную книжку сжечь, в ней все… все секреты. Пришлось в форточку выбросить. Так нет же — угодила она в руки следователя. Он и приходил-то сам не знает для чего.

— То-то и оно. — Дядя Егор стал рассматривать на свет вновь наполненную стопку. — В одиночку-то, значит, не получается? И не получится. Одна у тебя дорога, Павлуша — наша неустроевская. Отец-то верным себе остался, хотя на Колыме и сгнил. А ты захотел по-своему жизнь устроить?

Неустроев опустил голову. Мелькнуло