Марица. Исток - Александра Европейцева

Слёзы брызнули из глаз Дафне. Она попыталась что-то сказать, но вместо слов из горла вырвался лишь сдавленный, счастливый вздох. Она обхватила меня так крепко, что кости затрещали.

— Но… но как же ты? — выдохнула она, уткнувшись мокрым лицом в моё плечо.

— Я купила себе новый, в столице. И когда буду заезжать в гости, остановимся у вас. Уж в сарае, думаю, место нам найдете.

— Пристрой сделаем. — проговорила Дафне, вытерая слезы. — Жилой. Для вас. И вы обязательно должны будете приехать!

— Вот и договорились, слава Богам! Так что хватит реветь Иди, радуй мужа!

Я отошла в тень, чувствуя, как дрожат колени и наворачиваются на глаза слезы облегчения и счастья. Сделка с совестью была заключена. Я знала, что Адорд и Лисария одобрили бы мой поступок. Их дом не будет пустовать. В нем снова зазвучат детские голоса, запахнет свежим хлебом и будет жить любовь.

Сильное, теплое прикосновение руки на моей спине заставило меня вздрогнуть. Демитр стоял рядом, молча смотря на ликующий народ. Его лицо в тенях ночи было серьезным.

— Ты отдала им свой дом, — произнес он тихо, не как вопрос, а как констатацию.

— Я отдала им ненужное мне прошлое, чтобы подарить им будущее, — так же тихо ответила я. — У меня есть другой дом. Теперь.

Он повернулся ко мне, и в его глазах, отражавших огни костра, читалось что-то новое — глубокое, бездонное понимание.

— Значит, нам некуда будет возвращаться после пира, — сказал он, и в его голосе прозвучала легкая, почти озорная нотка.

Я улыбнулась, глядя на него сквозь влагу в глазах.

— Будем ночевать в саду, под звездами. Как бродяги.

— Или как первые люди на земле, — он наклонился и тихо, так, чтобы слышала только я, прошептал мне на ухо, — У которых есть только небо над головой и друг друга.

Я рассмеялась, а потом поймала руку Демитра и потащила его в самый центр веселья. Мы танцевали. Безумно, безрассудно, забыв обо всем на свете. Он, обычно такой сдержанный, кружил меня в быстром танце, его руки крепко держали меня за талию, а в глазах плясали искры настоящего, ничем не омраченного веселья. Я смеялась, запрокидывая голову, чувствуя, как ветер свистит в ушах, а сердце готово выпрыгнуть из груди от счастья.

И в этот самый момент, в пик всеобщего ликования, на меня обрушилось видение.

Звуки музыки и смеха исказились, превратились в оглушительный, нарастающий гул. А потом мир вокруг меня рухнул. Не в переносном смысле. Буквально.

Глаза закатились, дыхание перехватило, и я почувствовала, как падаю в бездну. Последнее, что я чувствовала — это руки Демитра на моей талии, но они могли удержать лишь мое тело — а сознание вырвалось наружу, уносясь в вихрь образов, звуков и боли. Воздух наполнился запахом гари и гниющей плоти — сладковатым, тошнотворным.

Я стояла на холме, но под ногами не было земли — лишь трескающаяся, чернеющая корка, как обугленная кожа. Впереди, там, где ещё вчера зеленели поля, теперь зияли пропасти. Они разверзались с глухим рёвом, поглощая деревни, дома, кричащих людей. Земля дыбилась, как раненая тварь, и с каждым толчком в небо взмывали фонтаны грязи и камней. Реки вздулись, превратившись в чудовищные седые волны. Они обрушились на берега, сметая всё на пути. Я видела, как вода подхватывает телеги, лошадей, женщин с детьми на руках — их крики сливались в один протяжный стон, пока волна не захлопывалась над ними, как пасть. Города проваливались в бездну. Башни ломались, как тростинки, каменные стены рассыпались в пыль. Люди бежали, но куда?

Небо над головой почернело, раскололось на тысячи кровавых трещин, и с него хлынул поток расплавленной лавы и пепла. Мир гиб. Рушился. Превращался в адскую пустошь.

Я замерла, не в силах пошевелиться, захлебываясь этим кошмаром. А потом взгляд мой упал под ноги.

Земля под нашими ногами… дрогнула. Затем на ней проступила тонкая, черная трещина. Она быстро расширялась, углублялась, рвала почву, как гнилую ткань. Она прошла прямо между моими ногами и ногами Демитра, разделяя нас. А потом земля с оглушительным, немым ревом стала расходиться в разные стороны — огромные пласты породы разрывались, обнажая бездонную, черную пустоту, из которой валил леденящий душу холод и пахло серой и смертью.

Я услышала собственный крик, но он был таким же беззвучным, как и рев земли.

И тогда Видение исчезло.

Я стояла, по-прежнему в объятиях Демитра, на твердой, неподвижной земле. Вокруг кружились пары, гремела музыка, люди смеялись и пели. Все было как прежде.

Но я вся дрожала, как в лихорадке. Ладони стали ледяными, а в ушах стоял оглушительный звон.

Демитр мгновенно почувствовал перемену. Его руки остановили мое вращение, он притянул меня к себе, заглянул в лицо. Веселье в его глазах сменилось мгновенной, острой тревогой.

— Марица? — его голос прозвучал приглушенно, сквозь шум в моих ушах. — Что случилось? Ты белая, как полотно.

Я не могла вымолвить ни слова. Я лишь сжала его руку с такой силой, что кости затрещали, и уставилась на землю под нашими ногами — на ровную, утоптанную, целую землю.

— Уводим людей! — задыхаясь, прошептала я. — Сейчас земля треснет. Всех нужно увезти!

Время словно замерло. Музыка еще гремела, но для меня она превратилась в далекий, бессмысленный гул. Я видела только ужас в глазах Демитра, который сменился молниеносным пониманием. Он не задавал вопросов. Не просил объяснений. Он видел мое лицо и знал — каждая секунда на счету.

Его голос, низкий и властный, привыкший командовать на поле боя, разрезал праздничный гам, даже не повышая тона, но неся такую силу, что смех и музыка смолкли почти мгновенно.

— ВСЕМ СЛУШАТЬ! — прогремел он, и десятки глаз уставились на него. — Немедленно прекратить праздник! Собирать только самое необходимое! Кто на повозках — запрягать лошадей! Остальным — грузить детей и стариков! Быстро! Это не учения!

Наступила секунда ошеломленной тишины. Кто-то из молодых парней хмыкнул, решив, что это странная столичная забава. Но тут вперед шагнул Мас. Его лицо, еще секунду назад расплывшееся в улыбке, стало суровым и серьезным. Он посмотрел на меня, на мое, должно быть, искаженное ужасом лицо, и кивнул.

— Вы слышали генерала! — крикнул он, и в его голосе зазвучала железная воля старосты, привыкшего, что его слушают. — Двинулись! Быстро! У кого телеги — ко