Марица. Исток - Александра Европейцева

Исток стирал их точечно. Я видела, как величественное здание веры Иллюзиона, выстроенное за века, рассыпалось в прах, не оставляя после себя даже воспоминания о своем существовании. Они должны были забыть. Забыть всё: мантры о чистоте крови, планы порабощения Истока, саму возможность навязать свою волю другому. Оставались лишь голые факты: они — маги. Они живут в городе, что назвали Иллюзион. Потому что им так нравится. И только.

Затем пришла очередь магии. Здесь работа была тоньше. Мы просто перекрыли клапан. Наложили фильтр, тот самый, чертеж которого набрасывали Серан и Асталь, но воплощенный не в металле, а в самой ткани реальности. Магия оставалась с ними, но как потенция, как спящий дар. Они не могли бы ею воспользоваться, даже если бы захотели. На поколения вперед Иллюзион становился царством беспомощных чародеев, лишенных своего могущества.

Работа шла со скоростью мысли, но каждая секунда в этом вневременном пространстве стоила нам невероятных усилий. Я чувствовала, как Паргус иссякает, его эфирная форма становилась все призрачнее. А где-то на периферии моего сознания, как далекие раскаты грома, бушевали очаги сопротивления.

Я видела их. Группы магов, те самые, что поддались зову Равеллы. Они пробивались через рушащиеся залы к нашей пещере, их руки сжимали оружие и плели последние смертоносные заклятья. Им противостояли их же сородичи — те, кто только что помогал Серану и Асталю спасать детей. Схватки были короткими и яростными. Крики, вспышки магии, хруст костей. Одних убеждали, других — останавливали силой. Асталь, с окровавленным клинком, и Серан, сжимающий в руке увесистую балку, стали живым щитом на их пути.

И в самом сердце этого хаоса, в перламутровой пещере, стоял Дао Тебарис. Он прикрывал наше с Паргусом беспомощное тело, его кинжал был наготове, а взгляд, полный холодной ярости, выискивал новую угрозу в проеме входа. Он не знал, что творится внутри Истока. Он лишь знал, что должен держаться.

«Последний узел,» — мысль Паргуса была уже едва слышной нитью. Он закончил. Амнезия и блокада были наложены.

И в этот момент внимание Истока, тяжелое и неумолимое, сместилось. Оно сфокусировалось на одной-единственной точке, на одном сознании, которое, даже лишенное армии и власти, все еще оставалось источником яда. На Равелле.

Он не просто хотел ее смерти. Он хотел ее полного, абсолютного стирания. Чтобы от нее не осталось и пылинки.

И на этот раз я не возражала. Во мне не было ни злорадства, ни жажды мести. Лишь понимание, что некоторые ошибки нельзя исправить. Некоторый яд нельзя обратить в лекарство. Ее фанатизм был настолько сросся с ее существом, что любая попытка пощады стала бы жестокостью по отношению ко всем остальным. Она была той самой гниющей конечностью.

Я молча дала согласие. Одинокий, пронзительный визг, полный осознания собственного небытия, прорезал сияющий поток и рассыпался в тишине. Исток стер ее. Бесследно.

Работа была закончена.

Сила, державшая Паргуса в этом пространстве, иссякла. Его эфирный облик дрогнул, исказился.

«Марица…» — его последняя мысль была полна не боли, а бесконечной, всепоглощающей усталости.

И его вырвало назад, в реальный мир, в его израненное тело, оставив меня одну в сияющей, затихающей пустоте.

Глава 27

Встречи

Одиночество обрушилось на меня вслед за исчезновением Паргуса. Сияющий поток, еще недавно клокотавший от ярости и споров, теперь медленно успокаивался, переливаясь ровными, умиротворенными волнами. Работа была сделана. Иллюзион обезоружен, его ядовитая идеология стерта, а Равелла… перестала существовать. Должна была наступить пустота, истощение, но вместо этого я чувствовала лишь странную, звенящую легкость.

Я почувствовала, как моё собственное «я» начало терять чёткость — точь-в-точь как эфирный облик Паргуса перед тем, как его вырвало обратно в реальный мир. Я приготовилась к такому же резкому, неумолимому толчку, к возвращению в тело… но ничего не произошло.

Я оставалась здесь. В сияющей пустоте. Сознание — ясное, форма — стабильная. Исток затих, его воля более не удерживала меня. Значит, я должна была уйти сама. Но как?

«Эй! Мы же закончили!, — мысленно констатировала я, оглядывая затихающее сияние вокруг. — Так как же мне теперь… отсюда выбраться?»

Тишина. Глубокая, бездонная, не нарушаемая даже эхом моих мыслей. Та самая тишина, что наступает после бури, когда ураган выдохся и осталось лишь притихшее, опустошённое пространство.

«Эй!» — попробовала я снова, уже без прежней ярости, с зарождающейся тревогой. — «Ты слышишь меня?»

Ничего. Ни малейшего движения, ни всплеска, ни того всеобъемлющего внимания, что давило на меня ещё несколько минут назад. Он затих. Или… просто перестал быть заинтересованным. Словно мастер, закончивший работу с инструментом, отложил его в сторону.

Тревога начала разливаться по моему бесплотному существу тёплой, липкой волной. Я мысленно потянулась к тому месту, откуда пришла, к нити, что связывала меня с телом. Я ощущала её — тонкую, едва заметную, как паутинку, но она висела в пространстве, не предлагая пути назад. Я пыталась дёрнуть за неё, проскользнуть вдоль, сконцентрироваться на другом конце — на тяжести век, на обещании боли в измождённых мышцах. Но ничего не выходило. Я была как бабочка, приколотая булавкой к бархату — сознающая, живая, но лишённая возможности сдвинуться с места.

«Нет, нет, нет, — зашептала я, и мои мысли, лишённые голоса, засуетились в сияющей пустоте. — Так не должно быть. Ты же должен был меня отпустить! Зачем я тут тебе?»

Отчаяние захлестнуло. А что, если… что если это и была цена? Вечное заточение в сияющей пустоте, в самом сердце мира, который я спасла? Наказание за мою дерзость, за то, что я посмела кричать на него?

Я собрала всё, что осталось от моей воли, в тугой, раскалённый шар и с силой швырнула его в умиротворённое сияние вокруг.

«ВЕРНИ МЕНЯ! — закричала я, и в этом крике не было ни ярости, ни требований, лишь голая, животная мольба. — ПОЖАЛУЙСТА! Я ДОЛЖНА ВЕРНУТЬСЯ К НИМ! ОТПУСТИ МЕНЯ!»

Я ждала ответа. Гнева, насмешки, хоть чего-то. Но в ответ была лишь та же безмолвная, равнодушная красота. Исток закончил разговор. Он исполнил свою часть договора. А моя… моя, видимо, заключалась в том, чтобы остаться.

Тишина стала давить на меня, физически ощутимой, как свинцовый колпак. Я осталась одна. Совершенно одна. В бесконечности, которую только что отвоевала. И впервые за всю эту безумную авантюру, я почувствовала леденящий, абсолютный ужас.

Я пыталась кричать снова, но мысленный вопль тонул в сияющей пустоте, не оставляя даже эха. Вечность.