В памят(и/ь) фидейи. Книга первая - Лилия Талипова

О чем они говорили с Клеменс? На что она выторговала вторую жизнь?

Вторую жизнь…

– Итэ могло не существовать вовсе, – ответствовал Доминик, пока Томас все так же немо изучал узоры на столе. – О нем нет ни единого упоминания. Зато предостаточно о проклятье.

Он ошибался, я знала это уже тогда, но разубеждать его совсем не хотелось. Почему-то мне стало его жалко.

– И вы решили, что если найдете Богиню, то сумеете ее убедить снять проклятье? – спросила я.

– В обмен на прекращение гонений на фидей, – кивнул Ник.

– Не слишком убедительно, – заметила Асли. – Я говорила с фидейями, ни одна не помнит ничего, что связано в Безымянной. Все это могут быть лишь выдумки.

– Поэтому без фидей нам не обойтись, – осторожно подступился Доминик. – Уверен, вы можете заглянуть в прошлое или…

– Нам нужно пообщаться с Первой, – заявил Томас, оборвав того на полуслове.

– Ничего не выйдет, – Асли скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула.

– Почему? – спокойно спросил Ник.

– На нее не выйти. Она, можно сказать, скрывается. Нельзя выловить ту, кто заранее знает каждый ваш шаг.

– Но все же должны быть иные способы связи?

– Возможно, но сейчас нам уже пора.

Эпилог

Карлос Клайбер был моим любимым дирижером столько, сколько себя помню, с самого детства заслушивалась игрой из-под его палочки. Но музыка воспринималась совсем иначе рядом с мужчиной, который одним только взглядом разливал свинцовый жар по телу, сосредотачивавшийся тянущим горячим желанием внизу живота.

В тот вечер мы сидели на концерте. В зрительном зале царил мрак, в нашей лоджии под конец не осталось ни единого любопытного взгляда. Рори бесцеремонно и совершенно по-хозяйски водил рукой по моему бедру, запуская ее слишком глубоко под вырез подаренного им же платья. То дразня меня, он касался оголенной коленки, то вводя в сладостное упоение, нежно, как бы невзначай, проводил по самому интимному месту.

Звучала увертюра Бетховена Кориолан. Рори обладал особым музыкальным слухом, иных объяснений тому, как ловко его движения подстраивались в такт мелодии, у меня не было. Временами он наклонялся к моему уху, опаляя его, ускорял сердце жгучими поцелуями в шею. Я слышала его сбивчивое дыхание, знала, что он сам находится на грани. Нами не владело ни нетерпение, ни животное желание. В том было искусство. В уединении и единении. Страсть и музыка всегда шли рука в руку, так и мы с Рори отдавались целиком им и друг другу.

В конце, когда свет вновь озарил зрительный зал, мы раскрасневшиеся, со сбитым дыханием не спешили покинуть свои места. Лишь когда все опустело, а гомон стал доноситься откуда-то из коридоров, Рори встал, галантно подал мне руку и помог подняться.

– Ты невероятна, когда задыхаешься от удовольствия, – прошептал он, резко прижав к себе. – Твой взгляд с поволокой сводит меня с ума.

– Ты невероятен всегда.

Кто-то мог принять нас за влюбленную пару, в которой каждый смотрит сквозь розовые очки, но правда в том, что мы были вместе всю осознанную жизнь. Мы любили друг друга всепоглощающе, необузданно. Ходили по лезвию, кружили друг другу головы, притом делая вид, что самих это никак не колышет. Конечно, все понимали истинное положение вещей. Когда виски сдавливало возбуждение, не оставляя место здравому рассудку, мы с трудом отдавали отчет собственным действиям.

Улыбнувшись, я коснулась губами его губ и, не дожидаясь приглашения, прошествовала из лоджии, оставив сумочку на кресле. Прекрасно знала, что от чуткого внимания Рори не ускользнет такая мелочь.

Мы сели в кабриолет. Ясная ночь благоволила нам, поэтому откинув крышу, я позволила ветру запутаться в моих волосах. У ног лежала бутылка шампанского, я не стала спрашивать, сразу открыла ее, вылив немалую долю содержимого на новое платье.

Искоса глядя друг на друга, мы от души расхохотались, как настоящие дети. Мне было двадцать шесть, ему немного за сорок. В наши чувства не верил никто, но они были самыми настоящими в моей жизни.

Сделала несколько смачных глотков, скорость и алкоголь одурманили слишком быстро. Я еще никогда не была настолько счастлива, тогда даже боль прошлого притупилась, отошла на второй план, хоть и выжженная клеймом судьба всегда следовала по пятам.

– Приехали, – оповестил он и потянул бутылку. – Моя очередь.

Я присосалась к ней вновь, чтобы влить в себя как можно больше, но осушить до конца не смогла. Зато Рори это удалось отлично. Не сводя с меня завороженных глаз, он делал глоток за глотком. В то же время его кадык ритмично поднимался и опускался вновь, вены на шее пульсировали быстрее обычного. Не удержавшись, я впилась в них поцелуем.

Закончив с шампанским, Рори мягко потянул меня за подбородок к своему лицу и, судорожно втянув воздух, затянул в страстный охмелевший поцелуй. Он целовал меня везде, отчаянно и нетерпеливо. Мне пришлось отстраниться первой, ведь насколько бесстыжей бы я ни была, знала, что Рори еще предстоит смотреть в глаза соседям.

– Твоя британская чопорность дает трещину, – усмехнувшись, неспешно вышла из машины, спиной чувствуя его вожделеющий взгляд.

Стопа съехала в сторону. Споткнувшись на каблуке, я дважды пнула воздух, скинув с себя неудобные туфли и счастливо задрала голову к небу. Слышала, как подошел Рори, но не ожидала, что, подняв обувь, он подхватит меня на руки.

– Моя британская чопорность не позволит миссис Гласс ходить босиком.

– Нет никакой миссис, мистер Гласс.

– Вот как? А кто есть?

– Просто Клеменс.

– Моя Клеменс.

Он произнес мое имя так, будто затянулся самой дурманящей и самой сладкой сигарой, а после вновь поцеловал в губы. Не отрываясь, зашел в дом, ногой открыв входную дверь. Чудом не споткнулся на лестнице, но, чтобы отпереть квартиру потребовалось поставить меня на пол.

Внутри пахло пылью и кофе. Повсюду расставлены книги, новые и потрепанные, в мягких и твердых обложках. Это была старая студия, где кухня и жилая комната располагались в одном помещении. Просторная, большими окнами, чистая, но заваленная. Он открыл свой настоящий дом, когда я открыла ему свое сердце.

Рори прошел вперед, обернувшись через плечо, бросил на меня игривый взгляд. Из комода под проигрывателем он достал пластинку и поставил ее. «Can't Take My Eyes Off You» Энгельберта Хампердинка.

Неспешно я прошла следом, наблюдая за каждым его движением. Он расчищал диван, убирал чашки и книги, и что самое главное, ни он, ни я не чувствовали неловкости. Все было так, как надо. Я