Левиафан - Эндрюс Хелен-Роуз

«А потом у девицы начнется обычное женское, — подумал я, наблюдая, как Генри, жмурясь от удовольствия, грызет слегка подсохший сыр, — и всем станет ясно, что никакого ребенка от моего отца она не носит. Наши с Эстер неприятности останутся позади, и мы сможем спокойно жить дальше».

Хорошо, а куда я дену мальчика, когда все разрешится? Я сделал глоток воды из фляжки и покосился на Генри, который расправился с едой и теперь задумчиво шевелил пальцами на босых ногах, глядя на них с таким удивленным видом, словно мой вопрос, обращенный к Люси, «есть ли у него башмаки?», заинтересовал его самого.

Ну что же, подумаем и об этом в свое время. А пока — нужно подобрать ребенку приличные сапоги. В чулане валяются мои старые, которые я носил подростком, они должны подойти.

— Поднимайся, — сказал я, — пора ехать. До дома еще далеко, а когда доберемся, познакомлю тебя с сестрой.

К дому мы подъезжали уже затемно. Генри начал клевать носом, его голова упала мне на грудь, тело расслабилось. Я вытянул плед из седельной сумки и закутал им мальчика. Примерно так же — в седле перед собой — мы возили купленную на рынке свинью или овцу.

Я осторожно соскользнул на землю, снял Генри и, перекинув через плечо, словно набитый соломой тюфяк, освободил одну руку, чтобы привязать Бена к коновязи во дворе. Возясь с поводьями, я вдруг почувствовал, как сильно устал. Сегодня больше никаких дел — горячий ужин и в постель. И никаких наставлений Генри. Пусть этим займется Эстер, когда утром будет распределять работу по дому между слугами. Ну если только задам мальчишке еще пару вопросов… Нет, лучше дать ребенку поспать. А завтра разберемся, что ему на самом деле известно о сестре.

Мы вошли через заднюю дверь. Я вдохнул знакомые запахи дома, с кухни потянуло ароматом свежеиспеченного хлеба. К нему примешивался острый щелочной запах мыла — должно быть, недавно стирали белье.

По-прежнему держа Генри на плече, я вошел на кухню и остановился на пороге. Здесь царил полумрак, свечи не горели, а пламя в очаге, который топили углями, почти совсем угасло. В доме было холодно и тихо. Мое сердце кольнула печаль, когда я бросил взгляд на кресло отца, стоящее во главе стола. Отныне оно пустовало. Вероятно, теперь мне следовало сидеть там. Но я не мог представить, что опушусь на широкое дубовое сиденье и займу место отца. Нет, не сейчас.

— Эстер, — позвал я.

Ответа не последовало.

Я усадил Генри в отцовское кресло и подсунул ему под голову небольшую подушечку, лежавшую на лавке. Мальчик пошевелился, но не проснулся. Я хотел было развести огонь и согреть воды, но передумал и решил сперва заняться Беном и отыскать сестру. Прежде чем уйти с кухни, я поплотнее укутал Генри пледом, а сверху накинул еще один. Выйдя на холодный темный двор, я завел коня в стойло, проверил остальных животных и вернулся в дом.

— Сестра?! — позвал я.

На мой призыв снова никто не откликнулся. Может быть, она ушла спать. Нет, не похоже на Эстер. Она добросовестная хозяйка и не ляжет, пока не закончит все положенные дела.

Скинув сапоги, я направился в гостиную. В лицо мне пахнуло теплом, я понял, что Эстер разожгла там камин. Я остановился на пороге. Сестра устроилась на стуле с высокой резной спинкой, лицом к огню, и задумчиво смотрела на едва мерцающее пламя. Камин почти угас, давно пора было пошевелить угли или подбросить еще, но Эстер сидела неподвижно. Ее профиль четко вырисовывался на фоне тусклого оранжевого света. На лице сестры застыло непривычносуровое выражение. У меня невольно промелькнуло воспоминание о той ночи, когда с ней случился припадок и я узнал о смерти отца.

— Эстер, я вернулся.

— Да, вижу, брат.

— Огонь почти погас, — заметил я, чувствуя себя чрезвычайно глупо. Но тут же вздохнул с облегчением, когда Эстер соскользнула со стула и опустилась на колени возле камина. — Почему ты сидишь в темноте? Думала об отце?

— О себе, — вороша угли, ответила Эстер. Наконец пламя весело разгорелось. Сестра распрямилась, но осталась на полу. — Посиди со мной, — тихо попросила она, и у меня снова появилось странное ощущение, что я говорю с незнакомой Эстер, словно передо мной взрослая женщина, а не девочка, которую я оставил сегодня утром.

Я придвинул стул и сел, решив пока ничего не говорить о Генри. Это может и подождать.

— Итак, о чем же ты думала, Эстер?

— О замужестве. О детях.

Наверное, я бы меньше удивился, заяви Эстер, что намерена кого-то убить или стать странствующим менестрелем.

— О чем? — глупо переспросил я.

— О замужестве, — повторила Эстер. — О моем браке.

Я подался вперед.

— Сестра, наверное, я лучше пойму тебя, если ты будешь выражаться яснее.

Обращенный на меня взгляд был полон житейской мудрости — не подозревал, что Эстер может так смотреть. Она тонко улыбнулась.

— Сарказм тебе не идет, — изрекла Эстер. — Но ты прав, мне стоит выражаться яснее. Да, я получила предложение руки и сердца.

Я не сумел сдержать удивленного вздоха.

— Вот как? От кого же, позвольте узнать?

Но я и так знал ответ.

— От Джона Резерфорда, — одним легким движением Эстер поднялась с пола и уселась на прежнее место.

— Когда?

— Сегодня утром.

— Что? Резерфорд был здесь в мое отсутствие?

— Успокойся, брат, — рассмеялась Эстер. — Для того чтобы выйти замуж, мне не потребуется твое согласие. А отца, к которому ему следовало бы обратиться, у меня нет.

— Ему следовало бы обратиться ко мне! — в гневе выпалил я. — Я твой ближайший родственник мужского пола.

Эстер пренебрежительно щелкнула языком. Никак не ожидал от нее столь развязного поведения.

— Ну теперь поздно что-либо менять. Я приняла предложение.

Я начал было говорить, но с языка у меня само собой сорвалось проклятие. Прикусив язык, я замолчал и отвернулся.

Лицо Эстер расплылось в улыбке.

— Как сказано в Евангелии от Марка: «Будут прощены сынам человеческим все грехи и хуления, какими бы ни хулили»[26], — тоном многоопытного проповедника произнесла она.

Я придвинул свой стул поближе и заговорил спокойнее.

— Послушай, Эстер, еще не поздно, мы можем сослаться на то, что был нарушен порядок — сперва он должен поговорить со мной. Мы могли бы…

— Как гласит послание апостола Иакова: «Всякий человек да будет скор на слышание, медленен на слова»[27].

— Тогда объясни мне, пожалуйста, потому что я уже запутался в твоих рассуждениях: тебе так сильно нравится мистер Резерфорд?

Она пожала плечами:

— Не больше, чем любой другой добропорядочный человек.

— Тогда почему?

Эстер шлепнула ладонями по подлокотникам стула.

— Я здесь совсем одна, Томас.

Я собрался напомнить, что у нее есть брат, но Эстер опередила меня:

— Подумай, Томас, что произойдет к концу года: твой отпуск закончится, и тебя снова призовут в армию. Ты можешь даже не вернуться с войны. И что тогда — я останусь одна на всем белом свете, и рядом не будет никого, чтобы позаботиться обо мне. А Джон предлагает мне дом, семью, возможность иметь детей и трудиться рядом с ним на ниве Господней. И какая разница, что я люблю его не больше, чем любого другого человека? Разве любовь — это так важно?

— Да, любовь — это важно. Неужели ты думаешь, я не смогу защитить тебя, что бы ни произошло в нашей жизни? — Я поднялся со стула и хотел коснуться плеча сестры, но она отпрянула.

— Знаю, Томас, ты позаботишься обо мне. Но я не могу вечно прозябать в этом доме и быть на твоем попечении. Стать женой, дарить жизнь детям — это достойное и благочестивое дело. Поэтому я приняла его предложение. И тебе не остается ничего другого, как только дать нам свое благословение, — закончила она твердо.

Я тяжело вздохнул, как человек, потерпевший полное и сокрушительное поражение.

— Но, Эстер…

Я не успел закончить то, что намеревался сказать — даже если бы мне удалось подобрать слова, которые прозвучали бы достаточно убедительно, — дверь в гостиную отворилась, и на пороге появился Генри. Бледное лицо мальчика выделялось на фоне темного дверного проема. Эстер взглянула на гостя, затем повернулась и обратила на меня вопросительный взгляд.