Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

Переговорная труба сипло хрюкнула ему в ухо, и всё вокруг утонуло в грохоте. Лыжи с лязгом задели наст, удар, ещё удар. Самолёт жёстко подпрыгнул, забросил снежную пыль в затянутое инеем остекление, качнулся и пошёл трястись, отстукивая лыжами каждую неровность лётного поля, и наконец, со вздохом всего фюзеляжа, покатился ровнее.

Было чуточку смешно: во сне его полоскала Наденька, наяву — прополоскала Родина. И обе, надо признать, профессионально.

Самолёт, сопя и кряхтя, выкатившись к стоянкам, противно скрипнул лыжами на повороте, моторы в унисон втянули воздух и стихли, оставив звенящую тишину и запах масла.

Лёха потянулся, кости в ответ хрустнули благодарным треском, и он усмехнулся, окончательно выныривая из сна.

— Здравствуй, Свердловск!

Сначала задубевший на морозе экипаж запустили в столовую, где их уже ждал накрытый обед. Лёха, только-только переваривший казанские кулинарные изыски, подошёл уже более ответственно к набиванию организма жирками и углеводами.

Потом последовала торжественная встреча в новом здании аэровокзала, больше похожем на большой сарай с высоким потолком. Словно из-под земли выросла самодельная трибуна. Народ сгрудился, местное начальство, размахивая руками, прокричало привычные лозунги партии, народу и товарищу Сталину, и тут совершенно неожиданно раздался возглас:

— Слово предоставляется геройскому лётчику, помогавшему нашим испанским братьям бить фашистов, товарищу Хренову!

Лёха, только продравший глаза и всё ещё пребывающий в состоянии сонной прострации, машинально шагнул вперёд. Его поставили к деревянному ящику — трибуне — и замерли в ожидании.

Наш герой кашлянул, вытаращил глаза на собравшихся и, понимая, что абсолютно не в курсе, что тут у них за митинг и какой «правильный» текст должен прозвучать, брякнул первое, что пришло в голову:

— Товарищи… э-э… спасибо за такую горячую встречу! — Лёха, ещё не проснувшись окончательно, замялся и первое, что соскочило с его языка: — Мы! Советский народ, наша родная партия и лично товарищ Сталин! Мы, товарищи, — за всё хорошее… против всякой хрени!

Толпа радостно загудела, словно только и ждала этой ахинеи. Хлопки пошли наперегонки. Сперва нестройно, а потом дружно, с подъёмом, будто только что выслушали доклад о великой победе. Лёха воодушевился и ещё минут пять нёс лютый бред про победу коммунизма во всём мире.

— Какие есть вопросы к товарищу геройскому лётчику⁈ — бодро спросил начальник станции ГВФ.

И тут из первого ряда вылез дед в облезлой меховой шапке и громко поинтересовался:

— А правда, что в Испании так жарко, что местные мамзели не носят труселей?

На него зашикали со всех сторон, мол, опять ты со своими приколами!

Лёха моргнул, хотел было сказать, что по этой части у испанок там всё в порядке, но тут влез начальник станции, придавая собранию правильный уклон, и торжественно спросил:

— Расскажите, товарищ лётчик, свой самый геройский подвиг!

Лёха посмотрел на народ, улыбнулся своей самой открытой улыбкой и серьёзно произнёс:

— Самый геройский мой подвиг я совершил тут, в Советском Союзе, — когда я после горячего обеда в Казани всё-таки влез обратно в ледяную кабину нашего транспортного самолёта. Это было гораздо труднее, чем любой бой на истребителе. Да здравствуют труженики гражданского воздушного флота!

Собравшиеся авиационные труженики Урала бешено зааплодировали. С задних рядов раздался свист и крики в стиле «бл**, какой хороший доклад!».

Командир посетовал, что летом они три перегона за день успевают сделать, а зимой темнеет рано — только два. Экипаж проводили в гостиницу авиаторов — здоровенный деревянный сарай с койками и даже с двумя одеялами на каждого.

Выспавшийся Лёха наконец решил проявить хоть какую-то общественную полезность. На предложение порулить на следующем перегоне командир отмахнулся и сказал, обращаясь к штурману:

— Сергеич, дай моряку заняться чем-нибудь полезным, а то сгинет без пользы. Вон, приобщи к своей науке.

И вот Лёха, сидя рядом с угрюмым штурманом, старательно выводил в маршрутном журнале свои каракули.

Штурман, прокладывая курс на Омск, краем глаза наблюдал за стараниями своего новоявленного помощника:

— Так… время по каждому маршруту где?

— Вот! Записал! — ответил Лёха, демонстрируя две строчки.

— Теперь пиши: «Итого за день по всем маршрутам». Возьми и просто сложи время.

Лёха начал считать вслух, пальцем ведя по таблице:

— Два часа тридцать минут плюс два часа сорок минут… — он задумался, потом уверенно объявил: — равняется четыре часа семьдесят минут!

Он посмотрел на штурмана с некоторым изумлением — мол, какие-то рекордные цифры получались, но мало ли. Штурман, увлечённый расчётом на логарифмической линейке, невозмутимо кивнул:

— Ты же у нас боевой лётчик! — добавил он с занятым видом. — Так, дальше добавь два раза по десять минут на прогрев моторов. Двадцать минут добавь, в общем.

Лёха забормотал, старательно выводя цифры, и доложил:

— Четыре часа семьдесят минут и ещё двадцать минут… это будет… — он сделал паузу, с надеждой глядя на наставника, — это будет четыре часа и девяносто минут?

Штурман отвлёкся от своей линейки, кивнул ещё раз, но уже с лёгкой усмешкой и сказал почти благожелательно:

— Видишь, просто же! Итого четыре часа и девяносто минут… хотя странно… девяносто минут… — он поднял глаза к потолку и задумался на несколько секунд.

Наступила пауза. Оба новоявленных неевклидовых арифметика с удивлением молча смотрели друг на друга. Лёха первым не выдержал, у него дёрнулся уголок рта, и он начал ржать. Штурман моргнул, перевёл взгляд на давно хохочущего командира и наконец взорвался:

— Бл**ть! Понаберут хрен знает кого в авиацию! Сами считать не умеют и из меня дебила сделали!

Маршрутный лист так и остался гордо сиять каракулями: «четыре часа девяносто минут», с приписанным ниже аккуратным почерком пояснением: «ИТОГО: пять часов тридцать минут».

Декабрь 1937 года. Аэропорты Омска, Новосибирска, Красноярска, Иркутска, Читы….

Дальше для Лёхи полёт окончательно превратился в сплошной калейдоскоп красочных и не очень картинок. Всё смешалось: гул моторов, тряска на взлёте, «мороженный пингвин», жесткая посадка, встреча с местным начальством в полушубках, обязательный обед с непременным митингом.

Наш герой шустро наблатыкался и уже не сомневаясь толкал речь не хуже самого приснопамятного комиссара Кишиненко. Слова вылетали сами собой, приправленные пафосом и иронией, собравшийся около авиационный народ — хлопал, кричал «бл**…», то есть «ура» и, похоже, был искренне доволен.

После очередного такого митинга Лёха, услышал как за тонкой перегородкой очередной начальник станции ГВФ орет в телефонную трубку:

— Фу! Фу! Нихрена не слышно! Иркутск! Алло! К вам летит именной борт Шесть Девять, Восемь, Восемь! Повторяю — борт «туда-сюда» и «две жопы»! Диктую номер борта по буквам: Пётр, Иван, Семён, Яков! С каким-то московским хреном на борту. ДА! Фу! Фу! Когда вы только, бл**ть, связь наладите! Митинг замутите для него! Да не благодари, свои сибиряки, сочтемся!

И стоящие рядом мужики одобрительно кивали, мол, всё верно сказано и код, и даже позывной во время сообщили товарищам.

Потом снова взлёт, снова вибрация моторов, снова «мороженный пингвин» и снова нифига не видно в замерзшее остекление.

Омск, Новосибирск, Красноярск, Иркутск… Названия аэродромов менялись, но всё остальное словно заело на заезженной пластинке патефона. Лёха начал чувствовать себя героем фильма «День сурка» по-советски — только вместо будильника его встречали митинги и обеды. Единственным разнообразием было то, что у встречающих менялись полушубки: белые, чёрные, а где-то явно сшитые из трёх совершенно разных собак.

Температура тоже исправно падала, и по прилёту «пингвины» становились всё более и более морожеными.