Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

Правда, за очки с немецкими светофильтрами пришлось раскошелиться ещё одним сувениром — испанским ежедневником, в котором начальник снабжения торжественно пообещал заносить «свои исключительно ценные мысли».

Выделенный грузовик подпрыгивал на колдобинах, прорываясь сквозь Москву. Мороз стоял жгучий, из всех подворотен тянуло дымом угольных печек, над домами стлались сизые клубы, пахло дёгтем, гарью и свежим хлебом от булочной, у которой топталась длинная очередь женщин в платках. У дверей молочного магазина люди дули в ладони, прикрываясь тулупами. На углу у трамвайной остановки бабка в овчинном полушубке торговала стаканами кипятка из самовара и кусковым сахаром — для самых отчаянных, кто замёрз в дороге.

У Крымского моста и на Садовом кипела сталинская стройка: прожектора выхватывали фигуры рабочих в ватниках, клепальщики бухали по металлу, искры сыпались в снег, а по заваленным кирпичом и досками улицам протискивались гружёные цементом грузовики. На фанерных заборах алели свежие плакаты: «Даёшь объект досрочно к XVIII съезду ВКП(б)!».

Трамвай надрывался колоколом, милиционер с белой «баранкой»-жезлом безуспешно пытался навести порядок среди автобусов и подвод, а грузовик с Лёхой, дымя и надсадно рыча, всё-таки пробился к Фрунзенской набережной. Ветер с реки бил в лицо ледяной крупой, на льду маячили чёрные фигурки, тащивших за собой сани с дровами.

И вот, наконец, дом с высокими окнами. Хренов, весь в испарине и инее, с ворохом мехового богатства ввалился в квартиру профессора, приведя хозяина в полное изумление. Тот в шоке покрутил головой и, прищурившись, выдал:

— Вы, Алексей, никак в полярную экспедицию собираетесь?

Помолчал, покашлял в кулак, и смущаясь попросил, глядя Лёхе в глаза:

— Могу я вас попросить, по-доброму, уже как отец, сказать Надежде, что её участие в этой вашей экспедиции… ну просто никак невозможно.

Декабрь 1937 года. Квартира профессора Ржевского, Фрунзенская набережная, город Москва.

Сцена объяснения с Надеждой вышла странной, как бывает только у тех, кто и рад, и сильно грустит одновременно.

Сначала всё шло как-то подозрительно легко.

Надя с интересом расспрашивала его о Владивостоке, про который Лёха не знал ничего. Про службу, про то, как там вообще живут, далеко ли до Японии и правда ли, что зимой штормы такие, что собаки улетают, если не привязаны цепью. Смех перемежался с шутками, воспоминаниями про Испанию, её удивлёнными взглядами и его байками.

Потом, будто сам себя подловив на лишней откровенности, Лёха внутренне содрогнулся и произнес:

— Душа моя, давай, доедем до ЗАГСа и оформим отношения, пока я не улетел?

Делать предложения Лёха не умел ни в этой, ни в будущей жизни…

Надежда машнула рыжей чёлкой, посмотрела на него спокойно, но так, что он тут же понял — всё пошло не так… Северный пушной зверёк подкрался…

— Лёшик, — сказала она, мягко, но без сантиментов, — я тебя очень люблю. И, наверное, даже приеду посмотреть на твой этот Владивосток. Но замуж за тебя, как ты выразился, доехав до ЗАГСа, выходить пока не буду.

Она сделала паузу, будто давая ему время всё осознать, а потом добавила уже веселей:

— Ты там давай, геройствуй, как следует и возвращайся обратно. Заодно и попереживаешь немного. Тебе полезно. Вдруг меня тут уведут!

И улыбнулась так, что Лёха понял — вот уж что-что, а переживания ему обеспечены.

Декабрь 1937 года. Центральный аэродром имени М. В. Фрунзе, Ходынское поле, город Москва.

Ранним зимним утром января, двоюродный брат бомбардировщика СБ, перелицованный в ныне гражданский ПС-40, начал разбег не торопясь, по-зимнему вальяжно, подпрыгивая на кочках не слишком ровно укатанного снега и изрядно пихая нашего героя в пятую точку. Потом нехотя оторвался от полосы, как-то забавно подтянул лыжи — точно гусь, прижавший лапы к пузу в полёте — и, слегка развернувшись, пошёл в набор высоты, держа курс на восток.

В своём алюминиевом нутре он увозил из сверкающей Москвы морского лётчика, капитана Лёху Хренова. Облачённый в меховой лётный комбинезон, тот устроился на месте бывшей стрелковой точки, теперь превращённой в малюсенькую кабину с присобаченным железным сиденьем. Соорудив из мешков с тиражом газеты «Правда» импровизированную лежанку, Лёха искренне порадовался, что сидеть задом наперёд не придётся.

Алибабаевич бы умер от зависти, усмехнулся он, развалившись на главном печатном издании Союза и невольно вспомнив хвостовую установку своей старой СБшки. Получив снаряд под задни… в фюзеляж от испанского крейсера, маленький туркменский воин буквально держался зубами за пулемёт весь полет, чтобы не вылететь в разверзшуюся под ним бездну.

Позавчера, дотелепавшись из центра Москвы — с Кропоткинской улицы, прежней и будущей Остоженки до Ходынского аэродрома — на перекладных: сперва трамваем № 15 до Белорусского вокзала, потом пересадкой на № 23, что бодро тащился до самой Ходынки, — он успел изрядно намотать кругов по совсем немаленькой территории лётного поля. Снег хрустел под унтами, ветер находил любую щель в меховом комбинезоне и, как опытный чекист, добирался до самых костей.

Оказалось, его борт, словно дальнего и стеснительного родственника, сослали в самый край аэродрома — туда, где между ангарами местной авиации и старым сараем ютился экспериментальный цех, окружённый занесёнными снегом кучками разобранных на запчасти самолётов, которые, невесть как дожившие до зимы, превратились в причудливых крылатых зверей.

До командного пункта аэродрома было, как до Луны, вокруг в тесноте соседствовали опытные машины ЦАГИ, несколько потрёпанных учебных У-2 и даже почтовый «Сталь-2», который уже больше напоминал заснеженный памятник самому себе.

Больших изменений по сравнению со своим старым СБ Лёха не заметил. Вооружение сняли, вместо передних пулемётов в носовой части соорудили здоровенный и не прозрачный люк — видимо, для удобства работы штурмана, который теперь высовывался справа или слева. На мотогондолах красовались трёхлопастные винты изменяемого шага — свеженькие, ещё блестевшие от заводской краски. В кабине же, при ближайшем рассмотрении, обнаружилась новая, непривычная для руки ручка. Лёха коснулся её, усмехнулся и пробормотал себе под нос:

— О, а вот и новинка. Для полного счастья сюда ещё и граммофон прикрутили… — пошутил наш товарищ.

Декабрь 1937 года. Центральный аэродром имени М. В. Фрунзе, Ходынское поле, город Москва.

Перед самым вылетом, воровато оглянувшись, капитан морской авиации и по совместительству Герой Советского Союза извлёк из кармана обломок чёрного карандаша и, подмигнув сам себе, принялся колдовать над строгой, чёрными буквами по алюминию, бортовой маркировкой Аэрофлота.

Прямо позади цифр в номере СССР-Х6988 — обозначавшем принадлежность машины к Главному управлению авиапромышленности, уже не Тяжпрома, но ещё и не собственного наркомата — он ловко пририсовал длинную, чуть загибающуюся вверх горизонтальную сосисочку. С весёленький кружочком на конце и жизнеутверждающей чёрточкой.

А к надписи «ПС-40» столь же уверенно приписал две скромные, но выразительные буквы «и» и «я». Теперь экспериментальный аппарат гордо нёс на борту позывные СССР-Х6988=@ и собственное имя «ПиСя-40» и выглядел, как полноправный герой любых анекдотов.

С членом на борту — точнее, даже с тремя: пилотом, штурманом и приблудным морским лётчиком в меховом комбинезоне — этот транспортный родственник бомбардировщика СБ шустро набирал высоту, отправляясь по маршруту Транссиба. В бомболюке, переделанном под транспортный отсек, он вёз страждущим оленеводам свежий тираж газеты «Правда», а в кабине витал лёгкий запах проделанной пакости и самодовольная ухмылка Хренова.

Декабрь 1937 года. Аэродром Юдино, пригород Казани.