Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

Лёха, забравшись в бывшую стрелковую точку, уже через тридцать минут полёта почувствовал, что меховой комбинезон, унты и ватные рукавицы — это ни разу не излишества, это всё равно что надеть купальный костюм на прогулку по ноябрьской Москве. Сквозняк лез отовсюду — от щелей бомбоотсека, от неплотно подогнанного остекления, от дьявольской дырки для пулемета в полу, которую, заделали конечно, но по-советски, а придумали её конструкторы не иначе для закалки характера стрелка.

— Алибабаич герой! Вылезти в такую ветрину со своим пулеметом и ещё куда-то там попадать! — плевался наш, избалованный солнечной Испанией, лётчик.

— Да это не самолёт, а холодильник с крыльями! — орал он сквозь гул моторов, стуча зубами так, что любой радист в наушниках наверняка думал про неполадки в радиосети… если бы у Хренова были бы наушники. — И это вам, товарищи, не Испания ни разу! Там хоть солнце било в кабину, а здесь оно, зараза, только мешает — глаза режет, а тепла не даёт ни на грамм!

Каждый порыв ветра превращал кабину в ледник. Лёха шутя прикидывал, что если сюда поставить пару туш баранины, то в Хабаровск они долетят в полной свежести. Сам он уже начал ощущать себя такой тушей — только с руками и ногами и немножечко мороженным мозгом…

— Испания… — бормотал он в пол-голоса, втягивая голову в воротник, — там я от жары задыхался, а теперь вот, видимо, по плану товарища Сталина идёт закалка кадров перед покорением Северного полюса… через чукотскую версию ада, ругался наш товарищ, затыкая самые крупные щели газетой «Правда».

Он попробовал протереть запотевшее стекло, но оно не просто запотело — оно намертво схватилось слоем инея. Лёха хмыкнул:

— Ну всё, осталось только выдолбить смотровую щель зубилом — и будем лететь, как честные советские мамонты, через снежную пустыню.

— Будем протирать тонким слоем! — товарищ Хренов, доставая из-за пазухи плоскую фляжку. Для начала сделал глоточек коньяка, чтоб руки не дрожали, потом шумно выдохнул на замёрзшее стекло. Иней от тепла дыхания отступил ровно на пару секунд, после чего взял реванш и намерз ещё толще.

Разозлившись, Лёха стал методично отпивать, выдыхать и растирать перчаткой внутреннюю поверхность остекления. В кабине стрелка при этом стало пахнуть так, будто он не в ПС-40 над Поволжьем, а в каком-то модном баре.

В какой-то момент переговорная труба, до этого молчавшая, вдруг подозрительно захрипела, протяжно пернула и выдала инопланетное послание сквозь помехи:

— ЭЭЭЭХрРееРР --- ффф! Туу—ооо… там, Жиии—ффф!

— Жив командир! Пользуюсь антиобледенительной системой народного образца! — радостно проорал в ответ Лёха и вновь дыхнул на стекло, одновременно вытирая его рукавицей.

Ко второй половине полёта он добился частичной победы: в его окошке появилась мутная, но всё-таки прозрачная полоска обзора. Правда, половина коньяка бесследно исчезла во внутренностях мехового комбинезона, а в кабине теперь витал устойчивый аромат «технической профилактики».

Волга внизу лежала белой лентой, перемежаемой чёрными прорубями, между которыми суетились крошечные фигурки — то ли ловили рыбу, то ли просто пытался дойти до другого берега, не сверзившись в полынью.

Аэродром Казани, Юдино встретило их не по-городскому. Ни тебе асфальта, ни рулёжек из бетонных плит — просто широкое, укатанное санями и тракторами снежное поле, от которого в разные стороны разбегались узкие тёмные колеи. По краям — деревянные ангары с полукруглыми крышами, от которых тянулся кверху дымок печек. Между ними — две деревянные вышки с прожекторами, торчащие, как худые солдаты в карауле.

Пока командир осторожно притёр их ПС-40 на снежную полосу, сквозь оттаявший кусочек окошечка Лёха с удивлением заметил, что прямо вдоль края лётного поля неспешно тянулся обоз. Несколько саней, каждая с массивным дубовым бочонком, укрытым мешковиной от снега. Лошади шли понуро, в инее, дыхание клубилось паром. За каждой повозкой шагал мужик в тулупе или ватнике, в валенках, с шарфом, туго намотанным поверх меховой шапки. Уши спрятаны, носы красные, плечи припорошены снегом.Казалось, вот-вот кто-нибудь из них ткнёт в самолёт кнутом, как в ленивого мерина.

— Это что, топливо? — спросил он после приземления у штурмана, сумев выбраться из своей ледяной берлоги.

— Да какое там, — отмахнулся тот. — Молоко. Тут аэродром с совхозом дружит, так они прямо по краю к заводу и возят. Тут же рулёжка — это заодно и дорога.

Сам аэродром Юдино в ту зиму выглядел как гигантский сарайный двор: поодаль на бревенчатых козлах стоял У-2 без мотора, рядом — какой-то низкорослый моноплан, облепленный снегом так, что казался белым ёжиком.

А к их ПС-40 уже бодрым шагом спешила делегация в длинных полушубках — сам начальник станции ГВФ и толпа сопровождающих.

— Вот умёют всякой хрени в Союзе придать видимость абсолютно серьезного мероприятия! — подумал Лёха, наблюдая процессию.

Вид у всех был серьёзный, как на приёме у наркома, только с шага группа перешла почти на рысь — видимо, мороз заставлял торопиться.

Встречающие сначала заинтересованно разглядывали маркировку борта через морозный туман, потом один, второй, третий вслух прочли надпись… и тут начался коллективный приступ смеха. Кто-то даже закашлялся, вытирая слёзы рукавицей.

Командир со штурманом синхронно сплюнули, явно в сторону невидимых хулиганов-механиков с Ходынки. Но что поделать — графит на морозе схватился так, что без шпателя не обойтись. А на улице — минус десять, так что идея что-то оттирать умерла ещё на пороге.

Несколько тяжёлых мешков с «Правдой» спустили на снег, дополнив типографскими гранками.

Экипаж завели в низенький деревянный сарай, который здесь гордо значился «зданием станции». Внутри пахло печкой, углём и чем-то варёным. На длинном столе, сбитом из неровных досок, уже стояли кружки с обжигающе горячим чаем, и от пара туманились промёрзшие окна.

Командир экипажа — Иван Сергеевич, сухощавый, аккуратный, с вечным прищуром человека, который привык глядеть в горизонт, — едва пригубил чай, бросил взгляд на Лёху и нарочито втянул носом воздух. Лёха, почуяв неладное, мгновенно перешёл в режим «полная невинность»: спина прямая, глаза честные, дыхание строго в сторону от товарищей.

На обед экипажу выдали кашу с мясом, щедро политую маслом, и по горячему пирожку с капустой. Ещё через пару часов, когда у всех окончательно отогрелись пальцы, носы и уши, самолёт выкатили обратно на полосу.

ПиСя-40, гордо нося на борту своё народно-креативное имя, снова затарахтел винтами, качнулся на лыжах и, подняв за собой облако снежной пыли, продолжил свой забег курсом на Свердловск.

Глава 5

«Туда-сюда» и «две жопы»

Декабрь 1937 года. Аэропорт Уктус, город Свердловск.

После Казани жизнь Лёхи сделалась проста и удивительно счастлива. Отогрев стекло по-морскому — отпивая малюсенький глоточек и распыляя коньяк тонким слоем на предыдущем перегоне из Москвы, — он в Казани так приложился к обеду, что живот угрожающе натянулся даже на в общем-то поджарой фигуре попаданца. А потом — как водится — в самолёте он благополучно вырубился, уютно зарывшись в меховой воротник.

Зимняя Казань осталась позади, и заснеженный Свердловск встретил его морозным ветром и обязательным полушубочным начальством, а Лёха всё это время пребывал в сладком сне, изредка глубже кутаясь в меховую защиту и бормоча что-то невнятное — особенно, когда во сне Наденька уж совсем строго отчитывала нашего героя, восклицая, что с таким поведением он сначала станет алкоголиком, а затем и вовсе перестанет пролезать в двери их московской квартиры и застрянет, как Винни-Пух в норе у Кролика. И как она, позвольте поинтересоваться, будет ходить на работу? Пролезая мимо застрявшего Винни-Пуха⁈

Когда Наденька решительно и с профессиональной женской обидой принялась катать его по стиральной доске — приговаривая «у всех мужики как люди! Выпьют и спят! А мне достался какой-то хрен летающий, отстирывать вот приходится», — в этот момент Лёха проснулся, осознав — посадка.