Шрам времени - Алекс Крэйтон

Он стоял в центре огромного, пустого как заброшенный храм ангара — ровно там, где всего час назад тварь, похожая на клубок мокрых суставов, дробила людей о стены. Пол под ним был сухим. Чистым. Как будто мир вокруг него не имел к тем событиям никакого отношения.

— Гера… — повторил мальчик, и деревянная лошадка на верёвочке качнулась, ударившись колёсами о его ногу. — Пойдём, ну…

Герман автоматически сделал шаг к экрану, словно кто-то взял его за шиворот и мягко, но беспрекословно потянул. Лида резко схватила его за запястье.

— Не двигайся.

— Это… я, — выдохнул он. Голос будто стал чужим. Сухим. Несвоим.

— Это не ты, — прошептала Лида. — Это след. Образ. Они используют память, как наживку. У тебя резонансный отпечаток — подходящий. Разрыв чувствует тебя.

На экране мальчик слегка наклонил голову — так, как Герман делал, когда в детстве пытался рассмотреть кого-то, стоящего у окна. Точно так же губы сжались в полоску. Точно так же слегка приподнялось левое плечо. Герман вспомнил: эти шорты — мама купила ему на рынке. Штанина всё время кололась. Лошадку — сделал сосед-слесарь, когда Гера болтался один у подъезда. Эти детали были слишком живыми, чтобы оказаться подделкой.

— Если это подделка… откуда он знает? — спросил он, и в собственном голосе почувствовал дрожь.

Лида не сразу ответила. Она щурилась, вглядываясь в рябь экрана, словно пыталась проследить не за изображением, а за тем, что стоит за ним — за самой структурой сигнала.

— Разлом… — сказала она наконец. — Он не просто рвёт пространство. Он тянет за память, как за нитку. Для него время — это не дорога. Это ткань. Он дёргает за самые тонкие волокна, ищет слабые точки. И он нашёл твою.

Мальчик в экране вдруг перестал улыбаться.

Лицо его изменилось едва заметно — но так, что характерное детское выражение исчезло, растворилось, будто кто-то снял маску. Глаза стали слишком широкими, слишком неподвижными. И в этой неподвижности — было тревожное, почти медицинское внимание.

Он больше не выглядел ребёнком.

Он выглядел тем, что одевается в ребёнка.

Герман сделал вдох, но воздуха в груди стало только меньше.

— Он двигается, — тихо сказала Лида.

На экране мальчик сделал шаг — неестественно ровный, словно его тянуло вперёд не мышцами, а холодным ветром. Лошадка протащилась по полу, оставив за собой тёмную, влажную линию.

Не кровь. Не вода. Что-то густое, тянущееся.

— Герааа… — повторил он, нараспев— но теперь голос стал глубже, чуть хриплым, с металлическим резонансом, как будто две ноты звучали одновременно. — Тебя… ищут…

Глава 12

Глава 12. Постскриптум реальности

В этой его неподвижности — было, что-то тревожное, нечеловеческое ожидание.

Словно кто-то смотрел не глазами ребёнка, а через них — как сквозь окуляр прибора.

Мальчик медленно повернул голову — не по-детски, неестественно, как манекен, которого повернули за край шеи. Вдоль экрана пробежала рябь. Коричневые шорты дрогнули. Лошадка качнулась, и звук её деревянных колёс раздался вообще не из динамика — он прошёл по всей рубке, как будто катился по металлическому полу прямо у их ног.

За мальчиком, в глубине ангара, туман чуть-чуть сгустился. И из него вышла девочка лет восьми.

Тонкая, в белом платьице с кружевными воротничками — будто со старой чёрно-белой открытки. Волосы — тёмные, заплетённые в две косы. Она вышла из тумана так, будто его прорезала — как занавесь.

У Лиды дернулся подбородок.

Она узнала эту походку.

Эту поволоку взгляда.

Эту неловкую привычку касаться пальцами угла воротничка, когда волнуется.

— Господи… — прошептала она, — это… это же…я.

Девочка остановилась рядом с мальчиком. Молча. Потом подняла голову и тоже посмотрела прямо в объектив камеры. Глаза её были огромные, влажные, детские… и в то же время слишком глубинные. Если долго смотреть в них, кажется можно было провалиться и не выбраться.

— Лида-аа… — сказала девочка. Голос был лёгким, певучим. — Ну чего ты там? Выходи. Нам скучно вдвоём.

Она улыбнулась. И эта улыбка была не детской. Она была слишком точной, слишком идеальной — как будто чужой разум отрабатывал человеческое выражение лица по учебнику анатомии.

Герман попятился, едва не стукнувшись спиной о панель.

— Они… читают нас? — выдавил он.

Лида не ответила. Она не могла. Её лицо пошло мелкой дрожью, словно сквозняк прошёл под кожей. В этот момент дети изменились. Не рывком. Не превращением. А так, будто с них незаметно сняли прозрачную плёнку и вывернули наизнанку.

Лицо мальчика напряглось — щёки чуть провалились, улыбка стала широкой и пустой. Глаза почернели — не зрачками, а как будто за ними потух свет. А потом — наоборот — в глубине зрачков вспыхнуло крошечное серебристое сияние. Как мёртвое отражение лампы.

Девочка тоже переменилась: черты обострились, виски будто стали чуть прозрачными, в горле раздался хриплый, чуждый вздох… и воздух перед экраном содрогнулся, словно там кто-то прокручивал киноплёнку назад, а потом вперёд.

Они говорили одновременно.

— Мы… видим вас.

— Мы читали ваши следы.

— Мы помним каждый цикл.

— Мы помним, как вы прятали свои страхи.

Герман зажал свой рот рукой, едва сдерживая рвущийся наружу вопль ужаса. Ему впервые в жизни было по настоящему страшно, потому что впервые он видел то что выходило за рамки его понимания.

Лида в свою очередь — словно окаменела.

И тут — экран мигнул, и мальчик, маленький Герман, шагнул ещё ближе к камере, так что его лицо заполнило всё изображение.

— Герман, — сказал он тихо. — А хочешь… я покажу тебе то, что ты закрыл так глубоко, что сам забыл?

Изображение дрогнуло — и внезапно в экране мелькнула комната. Узкие кровати под серыми одеялами. Стены, крашенные масляной краской. Запах пыли. Сквозняк под дверью. Герман почувствовал, как ледяной страх обволакивает его сердце своей холодной рукой— он узнал в изображении на экране обстановку детдома, где он воспитывался в детстве, куда его определили после смерти родителей. На одной из кроватей сидел мальчик — той самой, где маленький Гера ночами дрожал от холода, голода и злости, сжимая кулаки, чтобы не рыдать.

— Они сказали, что твоих родителей больше нет, — нараспев продолжал вещать голос мальчика за кадром