Ленька-карьерист (СИ) - Коллингвуд Виктор

Поэтому я, как комсомолец и будущий инженер, считаю своим долгом предложить Вам одну, как мне кажется, жизненно важную для обороноспособности нашей страны, меру.

Я предлагаю немедленно начать создание разветвленной сети государственных резервных складов (Госрезерва).

Это должны быть не просто хранилища, а стратегические, хорошо защищенные и охраняемые объекты, расположенные в глубине страны — на Урале, в Сибири, вдали от границ. На этих складах мы должны заблаговременно, в мирное время, накапливать неприкосновенный запас всего самого необходимого на случай войны или иной крайней необходимости.

В первую очередь — продовольствия. Зерно, мука, консервы, сахар, соль. Этот запас должен быть рассчитан на то, чтобы кормить армию и население промышленных центров в течение как минимум года.

А также — топлива, медикаментов, стратегических материалов. Запасы должны постоянно обновляться, чтобы всегда были пригодны для употребления.

Создание такой системы, товарищ Сталин, позволит нам в случае войны не зависеть от урожая, не бояться потери территорий. Мы сможем выстоять в любой, даже самой длительной и тяжелой, войне. Мы сможем пережить любую блокаду.

Да, это потребует огромных средств. Но, как говорится, скупой платит дважды. Деньги, вложенные в создание Госрезерва сегодня, — это спасенные миллионы жизней и гарантия нашей победы завтра!

Прошу Вас рассмотреть мое предложение.

С коммунистическим приветом,

Студент МВТУ, член ВКП (б),

Л. И. Брежнев'.

Конечно, я ни словом не упомянул ни о коллективизации, ни о возможном голоде, сопровождающем этот процесс. Нет, я писал лишь о том, что было понятно и близко Сталину, приводя не гуманистические, а сугубо прагматичные, военно-стратегические аргументы. Такое предложение, под соусом заботы об обороноспособности, не может не найти у него отклика, ну или он должен был, по крайней мере, задуматься и начать что-то предпринимать в этом направлении. И все же…

И все же я наделся, что когда придет страшное время, когда миллионы людей будут на грани смерти, где-то там, в глубине России, на секретных складах, будет лежать тот самый, заготовленный «на случай войны», хлеб, что сможет спасти их. И что в этом спасении будет и моя, пусть и маленькая, невидимая, заслуга.

Глава 10

Стук в дверь моей комнаты на Малой Бронной, застал меня, когда я уже заканчивал завтрак. Стук был настойчивый, но, деликатный, как будто стучавший не решался нарушить утреннюю предрабочую тишину, предваряющую каждодневную сумасшедшую институтскую круговерть.

— Войдите, не заперто! — крикнул я, не отрывая взгляда от сложного узла суппорта, который рассматривал поверх стакана с чаем.

Дверь, скрипнув по-старчески, приоткрылась, и на пороге, как бы сошедший со страницы фельетона «Вёчерки», нарисовался Сенька.

Бросив на него взгляд, я не смог удержаться от смеха. Картина была достойной кистью Кукрыниксов: под правым взглядом Семена, переливаясь всеми последовательными оттенками желто-коричневого, расцветал великолепный, можно сказать, эталонный синяк. Забавно, но это несомненное свидетельство недавней передряги разительно контрастировало с бесшабашной, почти мальчишеской улыбкой, до самых ушей растягивавшей губы однокурсника. И в остальном внешность Сеньки выглядела подстать физиономии: рубаха-апаш помята, светлые вихры на голове всклокочены, но в глазах плясали такие чертенята, что сразу стало ясно: он не жертва, он — победитель.

— Лёнька, здарова! Поздравь меня — все сработало! — с порога выкрикнул он,

— Да заходи уже. Что «сработало»? — погруженный в свои чертежи, я не сразу понял, о чем он.

Ничуть не сконфуженный моим ворчливым тоном, Семен торопливо шагнул в комнату и тотчас же плотно притворил за собой дверь, словно боялся, что его удача выпорхнет обратно в коридор.

— Да все сработало, как по писаному! Взяли их, голубчиков, тепленьких!

Я медленно отодвинул недопитый чай и с пониманием усмехнулся.

— Орден, я смотрю, тебе уже вручили? Прямо под глазом. Садись, воитель. Повещуй, как брал басурманскую крепость. Сколько янычар положил, пленил ли сераскера?

Сенька рухнул на единственный стул, не заваленными стопками книг и конспектов, и, размахивая руками, сбивчиво начал излагать свой упоительный рассказ.

— Ну, слухай сюды, командир. Я ж, значит, как «мосеры» и велели, залег на дно. Динамлю его. Фима этот, ювелир… мать его за ногу, душа в кавычках… сначала все на разговор вытягивал. Выловил раз у общаги. Один был. Добреньким прикинулся, голос — мёд! «Семен, — говорит, — голубчик мой, да поймите же вы мое положение, у меня же самые коммерческие трудности». Ну, я отбрехался, наобещал что-то. Потом при входе в «Бауманку» караулить стал. Я ему баю-бай, мол, Ефим Рафаилович, сам на одну чаю с сахарином, стипендию стибрили, да и много ли ее, той стипендии, подработка накрылась медным тазом, покорнейше прошу: войдите в положение пролетарского студенчества!

Он перевел дух, и я видел, как под этим показным бахвальством еще бродит пережитый страх. Для него, парня по натуре мягкого, хоть и непутевого, эта история была сильнейшим стрессом.

— Ну а вчера он пришел уже с подмогой. Прямо ко мне в общагу — уж не знаю, как они на вахте просочились. С ним два уркагана — кепки на самых бровях, взгляды тяжелые, бычьи. И разговор, ясный перец, совсем другой пошел. «Ну что, студиозус, — цедит сквозь зубы тот, что покрупнее, с носом, как картофелина, — в кошки-мышки играть будем или по-хорошему рассчитаемся?» А Фима, Фима-то наш, стоит в сторонке, бледный, как ткань, и очи в пол. Типа, я не я, и лошадь не моя!

— И что ты? — спросил я, живо представляя себе эту мизансцену, пахнущую дешевой махоркой и неприкрытой угрозой.

— А я что? Вспомнил твой наказ. Заблеял, как овца, что денег ни копейки, что пойду по товарищам собираться, может, скинутся. Так этот, с носом, меня за грудки — цап! — и на стену припечатал. «Товарищи ваши, — рычит, — в библиотеке читают, а тут мы. Или ты до вечера червонцы из-под земли достанешь, или мы на личности твоей весь курс начертательной геометрии изобразим!». Ну и меня в лицо-то и приложил — для убедительности, так сказать, — Сенька осторожно, почти с нежностью, коснулся своего фингала. — И вот тут, Леня, в самый драматический момент, как в театре, дверь с косяка слетает!

В его глазах снова вспыхнул мальчишеский восторг.

— Влетают трое! Двое в форме, один в штатном, но с «наганом» в руке, так солидно его держит! «Всем на месте! Уголовный розыск!» Честное слово, я думал, это съёмка нового фильма! Фимины амбалы сразу сдулись, как проколотые камеры, руками вверх. А который главный, с носом, дернулся, так ему тот, что в штатном, наганом по затылку так ловко — тюк! — он и присел, как миленький. Фиму тоже под белые рученьки. Он, ясное дело, верещал, что он потерпевший, что ему законный долг не отдавали, а опер ему так спокойно — «ничего, гражданин, на Петровке разберемся. И про долг, и про ваших спутников, и про происхождение некоторых камешков, реализованных через ваш ломбард!». В общем, хлопцы со 2-го отдела его давно уже пасли.

Сенька умолк, тяжело дышит. Он выглядел как человек, сбросивший с себя не просто долг, а целую гору, давившую его, лишающую сна. Он не просто выкрутился — он прикоснулся к работе государственной машины, поучаствовал в чем-то настоящем, мужском, и вышел из этой передряги несломленным.

— Молодец, Сенька, — я искренне хлопнул его по плечу, и он слегка поморщился, ударившись по ушибленному настроению. — Не сдрейфил. Выдержал. Главное — урок из этого извлек.

— Еще какой! — горячо под захватом он. — Чтоб я еще раз с этой нэпманской шушерой связался! Да ни в жизнь! Уж лучше ночами на сортировочной горбатиться. Честнее, по крайней мере, и тревог меньше.

Я хмыкнул и отошел к окну. Внизу текла своею жизнью вечерняя Москва, гудела клаксонами, цокала копытами, куда-то спешила, переливаясь огнями.