Тени зимы (СИ) - Волков Тим

— Ну… так, не сильно, подрагивает, — честно признался тот. — Терпимо.

— Не переживай, сейчас еще один укол сделаем, легче станет.

— Скажите, Иван Павлович, рука… она будет работать?

Два дня назад, во время операции, Иван Павлович увидел всю серьезность ранения. Пуля не просто пробила плечо — она раздробила плечевую кость, превратив ее в острые, смертоносные осколки. Стандартная практика в таких условиях — ампутация. Или, в лучшем случае, неподвижная, бесполезная конечность, которая навсегда останется мертвым грузом.

Но Иван Павлович пошел другим путем. Пока Сашка отходил от наркоза, доктор набросал на клочке бумаги чертеж и послал Глафиру с этой запиской к деревенскому кузнецу Никодиму, известному своим мастерством.

— Будут тебе штифты, лекарь, — хрипло ответил тогда кузнец, разглядывая эскизы. — Тонкие, из хорошего железа. Закалю, как надо.

И сделал! Причем в очень короткие сроки — буквально за день. Впрочем, другого от рукастого мастера доктор и не ожидал. Правда, пришлось использовать серебро, металл достаточно мягкий. Однако на то были причины — платины или титана не найдешь в селе, да и кузнец просто так не выкует из него хоть что-то. А серебро, хоть и дорогой, но не такой редкий металл — взяли для этого дела чайные ложки и портсигар. Да и биологическая совместимость у него хорошая — серебро не отторгается организмом, как железо или медь.

И вот теперь, вставив эти самодельные, но идеально обработанные стержни и крепления, Иван Павлович собрал кость, как сложный пазл. Это была ювелирная работа в адских условиях, азартная ставка на будущее.

— Рука будет работать, — твердо сказал Иван Палыч, аккуратно снимая старую повязку. Рана была чистой, признаков нагноения не было. — Но при двух условиях. Первое — полный покой. Никаких движений, пока я не скажу. Второе — потом, когда кость срастется, тебя ждет долгая и, уверяю тебя, очень болезненная работа с суставами. Будешь заново учиться ей двигать. Готов?

Сашка, не отрывая взгляда от умного, уставшего лица доктора, кивнул.

— Готов. Лишь бы не инвалидом… Спасибо вам, Иван Палыч.

— Спасибо потом скажешь, когда сможешь винтовку держать. Но это еще не скоро, — ответил доктор, накладывая свежую повязку, пропитанную дезинфицирующим раствором. — А пока — спи, набирайся сил. Самое страшное позади.

— Хотелось бы в это верить… — задумчиво ответил Сашка.

— Держишься молодцом, — тихо сказал доктор. — Кость срастется. Главное — покой.

Сашка бледно улыбнулся, глядя в потолок. И вдруг задумчиво произнес:

— Жаль, конечно, что так вышло… Всё шло по плану, а тут… такой облом.

— В нашем деле редко всё идёт по плану, — философски заметил доктор, поправляя подушку. — Особенно когда кто-то знает твой план лучше тебя.

— Точно, — Сашка вздохнул и закрыл глаза, будто от боли. — Я уж думал, мы их со всех сторон накроем… Ан нет, они оказались хитрее. Прямо как в той пословице: на кого капкан ставил, сам в него и угодил.

Иван Павлович на секунду замер.

— Не ты же ставил, а нас всех подставили, — поправил он, внимательно наблюдая за лицом пациента. — Кто-то слил информацию. И этот кто-то… он, наверное, очень доволен сейчас.

Веки парня чуть дрогнули.

— Доволен недоволен… а своё уже получил, — он проговорил чуть слышно, а затем, будто спохватившись, добавил громче: — То есть Хорунжий-то, наверное, доволен, что ушел. Жаль, не вышло его взять… Я бы лично… — он попытался сделать порывистое движение здоровой рукой и застонал.

— Лежи спокойно, — строго сказал Иван Павлович, укладывая его руку обратно. — Своё ещё наверстаем. Всех найдём. И того, кто слил, и того, кому слили. Рано или поздно все ниточки потянутся.

— Точно!

— Ладно, отдыхай, — сказал доктор, отходя от койки. — Выздоравливай. Ты нам ещё нужен.

Декабрь вступил в свои владения по-настоящему, сразу и насовсем. Снег выпал обильный, пушистый, и больше не думал таять, укутав село в плотную, белую шубу. Леса оделись в тяжелые, искрящиеся на солнце шапки, а река схватилась первым, еще тонким льдом. В воздухе висел морозный, колкий дух, а короткие дни сменялись длинными, звездными и невероятно тихими ночами. В этой внезапно наступившей зимней ясности была какая-то звенящая детская восторженность, которая ощущалась во всем.

Банда Хорунжего, словно лесной зверь, почуявший за собой пристальное внимание, на время затихла, растворившись в белоснежной глуши. Ни налетов, ни грабежей. Это затишье было обманчивым и тревожным — все понимали, что хищник не исчез, а лишь затаился, выжидая момента и зализывая раны.

А между тем, по календарю незаметно подбирался сочельник — канун Рождества, праздника, который новая власть упорно старалась вычеркнуть из народной памяти, объявив его «религиозным дурманом». Но в Зарном, как и в тысячах других русских деревень, память эта жила не в указах, а в самой крови, в привычке, в тихом ожидании чуда.

С Рождеством пришла еще одна радость. Свадьба!

Иван Павлович до конца так и не верил, что все случилось.

В этот вечер школа, обычно погруженная в тишину, сияла огнями и гудела. В большом классе, откуда убрали парты, стояли сдвинутые столы, застеленные белыми, хоть и потертыми, скатертями. Стол собрали скромный, но от чистого деревенского сердца — дымилась картошка в мундирах, стояли миски с кислой капустой, солеными грибами, ржаные караваи и даже несколько запеченных гусей — щедрый дар от сельчан, благодарных доктору. В центре стола красовался скромный, но торжественный свадебный курник — пирог с мясом и яйцами.

Удалось через Гробовского и Красникова достать пару ящиков с игристым и кое-чем покрепче. Даже торт организовали.

Самыми нарядными были, конечно, жених и невеста. Иван Павлович, к всеобщему удивлению, облачился в старый, но безупречно сидевший на нем сюртук, извлеченный из сундука. Анна Львовна была в простом темно-синем платье, в волосах у нее блестела серебряная заколка, а на шее — тонкая цепочка с крошечным крестиком.

Народ собрался самый разный. По правую руку от жениха восседал Гладилин. Рядом — Виктор Красников, наконец-то сбросивший кожаную тужурку и выглядевший почти по-праздничному в чистой гимнастерке. За другим концом стола сидел Алексей Николаевич Гробовский.

И, наконец, главное чудо вечера — Аглая. Гробовский, вопреки всем запретам Ивана Павловича, принес ее на руках, укутав в полушубок и теплое одеяло, и устроил в самом теплом углу, на широкой лавке, подперев подушками. Она была бледна, но ее глаза сияли от счастья за друзей и от радости быть среди людей. Рядом, в плетеной корзине, мирно посапывал их сын, маленький Николай, названный в память об отце Алексея.

Поздравляли молодоженов. Говорили теплые слова, пожелания. Потом, когда волна первого восторга немного спала, принялись выпивать. А потом уже и в пляс пошли. Гармонист, старый Федот, заиграл сперва торжественную, а потом и плясовую. Под звуки «Барыни» пустился в пляс сам Гладилин, к всеобщему восторгу. Красников, разморенный домашним вином, затянул хриплым басом застольную солдатскую песню, и ему дружно подпели бывшие фронтовики.

Иван Павлович и Анна Львовна, держась за руки, обходили гостей, принимая поздравления. В воздухе витал дух единения и надежды, столь редкий в это смутное время. Казалось, сама жизнь на мгновение остановилась, чтобы дать этим людям передышку, напомнить о простых и вечных радостях — любви, дружбе, верности.

В самый разгар веселья Гробовский поднял свой стакан.

— За здоровье молодых! — провозгласил он, и его голос, обычно такой твердый, дрогнул. — За Ивана Палыча, который вернулся к нам с того света! И за Анну Львовну, которая его дождалась! Пусть ваш союз будет крепче любой стали и счастливее, чем в самых смелых сказках!

Громкое «Горько!» прокатилось по классу, заставляя молодых покраснеть и улыбнуться.

Когда первый шум после танцев немного поутих, из-за стола поднялся Гладилин. Его лицо выражало важную, государственную торжественность. Он постучал вилкой по стакану, требуя внимания. Все притихли, уставились на важного гостя.