Тай-Пен (СИ) - Шимохин Дмитрий

— По бокам! — наконец решил я. — Будете рубить тех, кто попробует прорваться! А еще… в общем, дела найдутся. А пока готовьте прииск к обороне!

Я направился туда, где под навесом из рогожи в стороне от общей суеты уже находился наш лазарет.

Доктор Овсянников, бледный, с темными кругами под глазами, но с лихорадочно-сосредоточенным блеском во взгляде раскладывал на чистой холстине свой нехитрый инструмент. Рядом с ним, волнуясь, но стараясь не мешать, топтался студент Чернышев.

— Леонтий Сергеевич, каково наше положение по медицинской части? — спросил я, подходя.

Он не обернулся, продолжая раскладывать скальпели и пинцеты.

— Перевязочного материала мало, Владислав Антонович. Инструмент прокипячен. Но, если раненых будет много… — Он не договорил, и эта пауза была красноречивее любых слов. — И так не все еще на ноги встали, — угрюмо закончил он.

Я подозвал к себе Орокана.

— Приведешь сюда жен Кузьмича, Тита и Софрона, пусть они помогают доктору и выполняют все его указания.

Затем я повернулся, понизил голос, посмотрев Овсянникову прямо в глаза, вполголоса произнес:

— И вот что еще, доктор. Запомните главное: мне нужен каждый боец, которого можно вернуть в строй. Опий для обезболивания не жалейте, чтобы люди не умирали от болевого шока. Тщательно очищайте раны от любых загрязнений. И за пилу беритесь в самом крайнем, самом безнадежном случае. Никаких поспешных ампутаций. Боритесь за каждую руку и ногу. Поняли меня?

Овсянников, до этого смотревший на меня с усталой отстраненностью, коротко кивнул. В его глазах мелькнуло что-то похожее на глубокое понимание и даже уважение.

Закончив с этим, я выпрямился, оглядывая наш взбудораженный лагерь.

— Стой, кто идет⁈ — вдруг раздался крик дозорного, а в ответ — гортанные возгласы.

— Нанайцы наши пришли! — с облегчением прогудел схватившийся было за ружье Тит.

Действительно, это были люди Аодяна. Один за другим тридцать четыре крепких широкоскулых охотника-нанайца, ведомых молодым вождем, вышли из чащи леса. Аодян в сопровождении Орокана сразу же подошел прямо ко мне.

— Мы видели хунхузов, Курила-дахаи! — без предисловий произнес он, а Орокан тут же перевел его гортанные слова. — Это не воины. Это еду везут.

Эта новость упала в напряженную тишину, как камень в воду, мгновенно меняя все. Оборонительная суета на прииске тотчас же замерла. Наш лагерь, только что напряженно готовившийся к обороне, вдруг загудел в предвкушении славной охоты.

— Отставить работы! — приказал я готовившим тын мужикам. — Будем готовить засаду!

Задача слежки, разумеется, легла на тех, кто был плотью от плоти этой тайги. Я подозвал к себе Аодяна.

— Мне нужно знать каждый их шаг: сколько их, где останавливаются, где отдыхают. От вас зависит успех нашей засады!

Молодой вождь коротко кивнул, и его охотники растворились в зарослях, словно превратившись в невидимых духов ручья. Вскоре от них поступили первые сведения, приносимые бесшумными гонцами, внезапно словно из-под земли появлявшимися из леса.

Как оказалось, караван хунхузов двигался прямо по руслу ручья. Не тратя время на перевалку груза, они просто тащили лодки по руслу ручья. Дело это шло мучительно медленно — сильное встречное течение и бесконечные изгибы русла выматывали бурлаков, заставляя конвой ползти черепашьим шагом. Нанайцы насчитали десять больших, тяжело груженых джонок. Их тянула почти сотня рабов. А на каждой лодке, лениво переругиваясь и покуривая, сидело по четыре-пять хунхуза-охранника. В общей сложности до полусотни хорошо вооруженных бандитов. Серьезная сила, если дать ей возможность приготовиться к бою. Но никто не собирался давать им ни единого шанса сделать это.

Мы выбрали идеальное место — узкий, заросший овраг, где ручей делал крутой поворот, заставляя лодки подходить почти вплотную к берегу. Настоящая волчья яма, огневой мешок. Приказ, отданный мной командирам групп — Мышляеву и Левицкому, — был прост: враг не должен заметить ничего до самого последнего мгновения. Ни одна ветка не должна хрустнуть под сапогом, ни один ствол блеснуть на солнце. Мы должны были стать частью этого берега — камнями, корягами, мхом.

Успех дела зависел от внезапности, а внезапность — от маскировки. Мы залегли в зарослях по обе стороны ручья. С одной стороны — нанайцы, с другой — мышляевцы. Тайпины и китайцы должны были ждать исхода дела в тайге позади хунхузов и вырезать тех, кто сумеет сбежать от наших выстрелов. Крестьян же оставил на прииске.

Вновь и вновь я осматривал место нашей засады. На протяжении добрых трехсот сажен русло ручья было как на ладони.

Ждать пришлось долго. Мы залегли по обоим берегам, вжимаясь в холодную землю, сливаясь с корягами и зарослями дикой смородины. Время растянулось в вязкую, холодную бесконечность. Лишь на исходе второго дня, когда солнце уже окрасило небо всеми оттенками багряного цвета, с верхушки сосны, где размещался наш ближний дозор, донесся условный сигнал — резкий, злой крик сойки.

Мы замерли. Все взгляды впились в изгиб ручья, и вскоре из-за него показались темные силуэты плоскодонок. Из-за сильного течения десятки изможденных бурлаков по пояс в ледяной воде тянули лямку, вцепившись в толстые бечевы. Когда я представил себе, каково это — два дня подряд идти по колено в ледяной воде ручья, мне стало не по себе. Каждый их шаг по скользким валунам был мукой, а каждый общий хриплый выдох в вечерней тишине казался жалобным стоном до смерти измученного животного.

А наверху, на тюках с зерном, сидели их хозяева — хунхузы: в сухой одежде, сытые, скучающие. Их расслабленные позы и ленивые движения кричали о полной уверенности в своей безопасности.

Напряжение достигло предела. Рядом со мной Левицкий, устроившись за поваленным стволом, прильнул щекой к гладкому ложу штуцера, тихо выругавшись сквозь зубы на боль в раненом плече. Чуть левее каменным изваянием застыл Сафар; он, казалось, перестал дышать, превратившись в часть этого сырого берега, и лишь его глаза жили, обращенные на приближающегося врага. За моей спиной Софрон негромко щелкнул, взводя курок «Адамса» — этот сухой, хищный звук был обещанием смерти в ближнем бою. А Орокан, еще минуту назад бывший рядом, уже растворился в прибрежных зарослях, бесшумной тенью скользнув ниже по течению, чтобы отрезать пути к бегству. Все ждали одного — моего сигнала.

И когда последняя лодка вошла в сектор обстрела, я выкрикнул:

— Пли!

Воздух разорвал рваный, оглушительный треск десятков штуцеров. Один из охранников на головной лодке просто исчез, сметенный свинцом. Второго развернуло, и он мешком рухнул на кули, выронив ружье. На лодках воцарился хаос. Уцелевшие хунхузы заметались, как ослепшие крысы, пытаясь поджечь свои фитили, но второй наш залп поставил жирную точку в этом коротком побоище.

Когда мы вытащили лодки на берег, радости не было предела. Раненых добили без сожаления — таков был закон этой войны. Но бурлаков, разумеется, никто не стал убивать.

Добыча превзошла самые смелые ожидания: почти пятьсот пудов риса и проса, сорок вязанок вяленой рыбы, шесть бочонков солонины. В отдельном тюке нашлось и барское добро: табак, опиум, хашин — китайская водка, десятки кирпичей чая и, главное, мешок соли, ценность которой в этой глуши была едва ли не равна золоту. Да у нас теперь будет пир!

Эйфория от легкой победы и богатой добычи пьянила. Мои люди таскали на прииск мешки и бочонки, предвкушая сытную еду, а Изя Шнеерсон, позабыв о брезгливости, лично обнимал каждый тюк, бормоча что-то о гешефте и промысле Божьем. Но мне было не до праздника. Радость от тактического успеха лишь обострила понимание того, что главный враг все еще цел и невредим.

— Приведите ко мне пленных, — бросил я Мышляеву, кивнув на сбившихся в кучу дрожащих бурлаков.

Допрос был коротким. Эти изможденные, сломленные люди не блюли никакой верности своим погибшим хозяевам. Под моим тяжелым взглядом, помноженным на вид свежих трупов, они наперебой выкладывали все, что знали. И вскоре подтвердилась ключевая деталь: транзитный лагерь, перевалочная база хунхузов, куда они везли провиант, находился на том берегу Амура. В тех самых фанзах, где всего год назад мы с боем отбивали нанайских женщин.