Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

В этот момент подошли Рычагов, Полынин и Благовещенский. Рычагов, всегда шумный и живой, шагнул вперёд, распахнув руки так, будто собирался поймать беглеца из плена.

— О! Привет, пропажа! — заорал он и полез обниматься. — Самолёт твой, китайцам звонили, придёт не раньше чем через две недели… Там какая-то хрень на реке, так что остался ты без лошадей!

— Ну, я кого из подчинённых подвину, — Лёхе совсем не хотелось терять слётанный экипаж. Он любил своих людей как инструмент, которому можно доверять.

— Они у тебя красавцы, — сказал Полынин, оценивая как командир. — Готовы как один лететь на поиски, разбомбить этих гадких япошек, спасать командира.

— Слушай, ты же на И-16 летал? — ткнул Лёху Рычагов и кивнул на Благовещенского.

— Сам же знаешь, летал, — коротко ответил тот.

— Не! Я с тобой на «Ньюпоре» выступал, а «ишак» уже после меня был. Есть сведения, японцы планируют массовый налёт сюда, на Ханькоу. Вот у него, — Рычагов ткнул пальцем, — есть несколько свободных машин. Пока на них китайцы летают, но сам понимаешь — ни уму, ни сердцу. Возьми на пару недель, пока твой аппарат ползёт. Подежурь в небе?

— И ещё! — добавил он, понижая голос до того тона, в котором рассказывают не истории, а планы. — Мы тут с Жигаревым смотрим зарубежную технику. Китайцы много чего понакупили, а мы тут несколько японских машин сбили — одна так вообще села целая! Давай, подключайся. Надо понять, что к нашим в союз отправить.

Лёха, слушая, думал не словами, а какими-то странными образами.

— Хорошо, — согласился он. — На пару недель, пока мой самолёт плывёт, подежурю, конечно! Да и на всяком хламе полетать — когда же я отказывался.

— Отлично! — Рычагов хлопнул его по плечу так, что Лёха чуть не ушёл в грунт вместе с сапогами.

Он выпрямился, поморгал и вдруг вспомнил старый анекдот: «Не приняла земля русская ног басурманских… и вошли они по колено ему в задницу». Сравнение показалось до того точным, что Лёха даже усмехнулся и попробовал покрутить задницей — редкий случай, когда фольклор совпал с практикой.

Март 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .

Лёха вошёл в дом, как человек, вернувшийся не с фронта, а из геологической экспедиции, где главным полезным ископаемым был пот. На нём было всё сразу — пыль дорог, запах керосина, сажа, бензин и лёгкий налёт героизма, который обычно появляется у тех, кто неделю не видел мыла.

Маша, завидев его, ахнула и кинулась в объятия. Она вцепилась в него с такой решимостью, будто собиралась компенсировать сразу все дни одиночества и личных невзгод.

— Лёшенька! — только и успела сказать, прежде чем попытаться утянуть его в сторону кровати.

Лёха, покачнувшись под напором, улыбнулся устало, но весело.

— Душа моя, — произнёс он с интонацией человека, готового к любым подвигам, — я, конечно, согласен. И даже, если потребуется, не один раз.

Он на секунду замолчал, вдохнул запах её волос — и тут же чихнул, потому что собственная пыль взбилась облаком между ними.

— Но, — добавил он, — будь добра, сначала накорми своего героя и дай ему ведро воды. Я, может, и могу штурманом поработать, но сейчас навигатор направляет нос в сторону кухни, а не в постель.

Маша засмеялась, прижалась к нему и, отступив на шаг, сказала:

— Тогда давай я тебе быстро помою и накормлю, а потом я тебя снова в плен возьму.

Минут через двадцать, наворачивая с аппетитом рис с овощами, лётчик сфокусировал своё внимание на постоянно что-то говорившей девушке.

— Ой, Лёшенька, что тут было? За мной следили! Я чуть не померла от страха!

— Так, ну-ка, повтори эту мысль ещё раз со слов: а он как схватил меня за юбку.

Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

А на следующую неделю Лёха, человек универсальной профессии и хронического везения, переквалифицировался в испытатели.

Сам он это объяснял просто: если уж судьба требует отдыхать, значит, нужно летать. Рычагов, всегда находчивый, организовал для него целую «научно-исследовательскую экспедицию по чужому железу». Задача была ясна, как рассвет над аэродромом: облетать всё, что можно, и написать отчёт для Родины — пусть, мол, Москва знает, чем дышит авиация буржуинского мира.

Начал Лёха с немцев — с Heinkel He-111. Да-да, того самого, что в будущем будет сбрасывать на Европу многие тонны железных аргументов Третьего рейха.

Два носителя этих «аргументов» стояли на дальнем краю аэродрома, уныло опустив хвосты, как провинившиеся гимназисты.

Во-первых, этот Heinkel ни черта не походил на те, что Лёха видел потом в хронике. Там — гладкий фюзеляж, изящная капля остекления, где пилот, штурман и стрелок сидят плечом к плечу, словно братья-сироты. А здесь — старомодная кабина с угловатым фонарём, перегородками, рычагами в три этажа и таким ощущением, будто конструктор собирался сделать трактор, но в последний момент прикрутил к нему крылья.

Лёха, как всегда, взялся за дело быстро и основательно. Он организовал китайцев, заставив их мыть, чистить и заправлять самолёты, пока те не начали проклинать все немецкие алфавиты, нарисованные на бортах иероглифами. Его бывший стрелок, а ныне уважаемый механик Валентин Андреевич в какой-то момент взмолился:

— Хренов! Изыди в жопу отсюда! Сколько можно добро на дерьмо переводить!

На второй день двигатель наконец заурчал — обиженно, с китайским акцентом, но всё же заурчал.

Взлетел Лёха осторожно, будто проверял, не разойдётся ли самолёт по швам при первой же попытке вспомнить молодость. Воздух держал «Хенкель» терпимо, но с таким выражением лица, как у чиновника, работающего сегодня за одну только зарплату.

Впечатления? Да никаких. Самолёт летел. Наверное, он даже мог сбрасывать бомбы. Да, удобство пилота по сравнению с его СБ впечатляло, но… дальше шли одни «но».

Особенно Лёху поразила идея выдвижной нижней башенки стрелка. Сумрачный тевтонский гений не подвёл.

Самолёт, до того хорошо державшийся в воздухе, вдруг стал напоминать старого осла, которому на спину поставили пианино. Скорость зверски упала, управление превратилось в мучение, а стрелок, выглянув наружу из своей опущенной в поток будки, выразил эмоции лицом, с которым обычно выражают просьбу вернуть билет.

— Наверное, переделают к сорок первому, — решил Лёха и написал позитивную реляцию, отметив плюсы и мимоходом упомянув минусы. Глядишь, и привлечёт внимание к этой лайбе кого-нибудь из начальства, — подумал он.

Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

А буквально следующим утром Лёха остановился посреди полосы, будто наткнулся не на самолёт, а на призрак из будущего. Перед ним стояла машина, которую он меньше всего ожидал увидеть в Ханькоу, сверкая на утреннем солнце гордостью в каждой заклёпке.

— Хрена себе! Дэ-бэ-третий! — протянул он, прищурившись. — Надо же… Они уже летают! А я думал, их только к самой войне пустят в серию…

Он подошёл ближе, с тем осторожным уважением, с каким кавалер подходит к даме, чьё имя давно вычеркнуто из записной книжки, но всё же иногда приятно вспоминается по ночам. Самолёт стоял у ангара — длинный, серебристый и горделивый. На фоне местных потрёпанных СБ он выглядел, как посол цивилизации, случайно заглянувший на деревенскую свадьбу в китайскую глуши.

Лёха обошёл его по кругу, медленно, придирчиво, как портной осматривает новый заказ — из уважения к делу и любопытства к мастерству.

Он с изумлением прочитал написанное — Полярная трасса «Главсевморпути» — краской, которая, кажется, замёрзла ещё при нанесении.

— Бл***ть! Где Северный морской путь и где центр ж**ы Китая! — подумал наш герой.

Под ней — аккуратный латинский номер USSR–6988 и чуть сбоку — красивое написанное слово Аэрофлот.