Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

И всё же они работали быстро и согласованно, улыбались, делились последним, и дело шло. Нищая страна. Как эти трудолюбивые люди сумели через годы и войны вытянуть её так высоко, что теперь о ней говорят как о второй экономике мира. А может уже и о первой. Лёха смотрел на узлы на канатах, на крепкие руки, на упрямый блеск в глазах и думал, что, наверное, вот так это и делается. Спокойно улыбаясь и шаг за шагом.

А потом их позвали чи-фанить — «Кушать подано!» — перевел идею своему экипажу Лёха.

Глава 22

Из Писяня с любовью

Март 1938 года. Поля под Писянем.

Самым ранним утром, когда даже комары ещё не проснулись, а только потягивались в тумане над Янцзы, отряд летчиков, вчера изрядно испытавших на прочность китайскую рисовую водку, ковылял к барже. Каждый нёс в себе философию утреннего буддизма — глаза не открывались, язык не слушался, а мысли кружились вокруг единственного вопроса: «зачем мы это вчера начали, и кто нас заставил продолжать?»

На пристани уже дымил какой-то буксирчик, будто вынырнувший из позапрошлого века — с парой гребных колёс по бокам, с узкой высокой трубой, которая коптила чёрным дымом так, будто пыталась выкурить из неба злых духов. На мостике стоял капитан в засаленной фуражке и с фарфоровой трубкой в зубах, человек суровый и, по всей видимости, бессмертный. Он что-то негромко сказал, передал Лёхе бумагу с иероглифами.

— Нам не жалко! Всё для Победы! — уверенно заявил Лёха и подписал, как умел.

Подписал красиво — двумя знаками, которые, если верить словарю, означали «весёлая смерть». А если верить фонетике — звучали как «Лёша».

Морозов тем временем страдал по пулемёту. Его душа требовала прикоснуться к рукоятке ШКАСа, словно у музыканта к инструменту. Когда баржа качнулась, он исчез в своей башенке — и не зря.

Над рекой раздался низкий гул. Три самолёта с торчащими шасси и красными кругами на крыльях шли вдоль течения, тяжело гудя и распространяя страх и беспокойство вокруг. Один из них вдруг оторвался от строя, развернулся и пошёл в пикирование — прямо на буксир.

— Ложись! — заорал по-русски Лёха, а потом в отчаянии добавил шёпотом: — Бл**ть… как это по-китайски то?.. Уо дао! Что ли…

Но китайцы не стали ждать перевода. Провожающие, местный староста, мальчишка-полиглот, женская часть китайского общежития — вся толпа одновременно побледнела и мгновенно растворилась в камышах. Так быстро, что если бы кто сказал «фас», в камышах не нашлось бы даже запаха для взятия следа.

А японец, видимо, решил, что поразит цель с одного захода. Но не учёл одного — что русская душа даже с похмелья всё равно умеет поломать и разбить что угодно. Особенно какие то безаказано летающие изделия страны восходящего солнца!

Когда его самолёт выровнялся над рекой, из башенки СБшки, стоящей на барже, хрипло, со всхлипом, но с убийственной решимостью, ударил ШКАС. Очередь была длинной, словно Морозов решил выговорить все обиды со своего рождения.

Японец налетел на струю трассеров, дёрнулся, будто обжёгся, потом задрал нос, завалился набок и с каким-то почти человеческим отчаянием кувыркнулся вниз, в сторону воды.

Через мгновение над Янцзы взметнулся короткий столбик пара, шикарный всплеск, и всё стихло. Только на воде медленно расползалось маслянистое пятно, а из камышей, один за другим, начали материализоваться китайцы — настороженные, как утки после выстрела.

— Вот, — сказал Лёха, не без гордости поправляя комбинезон, — культурный обмен удался. Мы им рисовую водку — они нам цель для пристрелки.

И только Морозов, высовываясь из башенки, хрипло сказал:

— Надо было пораньше начать. А то теперь башка зверски гудит и нифига не слышно!

Март 1938 года. Поля под Писянем.

В минуту вынужденного безделья, когда сапоги, казалось, сами маршируют по дороге, давно превратившейся в сухую ленту пыли, а солнце уже не греет, а воспитывает за вчерашнее, Лёха шёл впереди короткой колонны советских лётчиков. За спиной ровно топал штурман Саша Хватов, а чуть дальше, немного отстав, брёл гроза японских стервятников — товарищ стрелок Морозов.

Перед этим все трое отказались от предложенных китайцами осликов (а зря!) — без седёл, но искренне рекомендованных как средство передвижения до ближайшего города. Им также объяснили, что баржа может добираться до Ханькоу неделю… а может и две. Тут, как сказал бы фаталист, пути мироздания неисповедимы.

Китайский сопровождающий радостно напевал какие-то песенки, ловко сидя на ушастом, а советские герои занимались оздоровительной физкультурой — тренировали выносливость. Проще говоря, маршировали пешком.

— Саша, — сказал Лёха, не оборачиваясь, — а ты ведь тоже залётчик в нашей компании?

— А то как же, командир, — ответил тот, улыбаясь с тем достоинством, с каким отвечают только люди, совершившие не один налёт и не одно открытие в области глупости.

— Ну и как ты прогнуться сумел?

Хватов вздохнул, будто собирался рассказать целую трагедию о гибели надежд.

— Да как… шли вечером, темно уже, после полётов были, ну, отметили немного, естественно. Тут какой-то хмырь, в двух шагах от вокзала, где площадь Ленина, спрашивает: как, мол, найти площадь Ленина?

Я заулыбался и вещаю, мол:

— Надо длину Ленина умножить на ширину Ленина! Кто ж знал, что сам замполит округа с проверкой пожаловал?

Лёха хмыкнул.

— Правильно тебя, товарищ штурман, натянули! Понабрали, понимаешь, неучей в морфлот, а грамоте научить забыли! А грамотный человек знает — чтобы найти площадь Ленина, надо взять интеграл по поверхности Ленина первого рода!

Хватов замолчал, продолжая машинально переставлять ноги, и погрузился в ту редкую форму размышления, когда мысли медленно начинают светиться, но ещё не складываются в слова. Минут через пять он ожил, догнал Лёху и сказал с видом человека, познавшего суть мироздания:

— А ведь ты прав, командир! Жалко, мы совсем на курсах не изучали — самому пришлось читать. Мудрёно больно! А ты откуда про интегралы знаешь?

— Я знаю, — сказал Лёха, съезжая с темы. — Только не пробуй это объяснить замполитам. Они тебе потом не интеграл, а производную раскатают — по всей твоей худой заднице.

Они оба засмеялись. Пыль стояла столбом, сапоги хлопали в усталости, но идти стало легче. Ведь даже дорога казалась не такой длинной, когда в голове наконец всё сошлось.

Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

Путешествие заняло пару дней. Сначала пешком до ближайшего города — ноги стерлись аж до ж***ы, по меткому выражению нашего героя. Затем пара поездов — душных, маленьких, трясущихся и вздыхающих, словно собрались прямо сейчас закончить свой жизненный путь, — и снова оздоровительная пешеходная прогулка до аэродрома.

Лёха, натерпевшийся за дорогу всех земных удовольствий — пыли, духоты и дребезжащих вагонов, — меньше всего ожидал, что на аэродроме его встретят с искренней радостью. Но тут люди высыпали навстречу так, будто он вернулся с того света. Смех, рукопожатия, хлопки по плечу — не встреча, а сельская свадьба после урожая. Даже те, кто его вчера не знал, теперь улыбались, словно старому знакомому.

— Что, хулиган! — окликнул его Жигарев, советник по авиации при Чан Кайши. — Разбазарил тонну ценного продукта и самолёт поломал! Между Мао и Кайши третий день телеграммы летают — аппарат раскалился, кто виноват и кто кому что должен.

— Обидные слова говорите, однако, товарищ начальник, — Лёха пожал плечами и сделал вид, будто не понимает, о чём речь. — Это вы зря положились на китайские и недостоверные сведения. Всего-то пятьсот килограммов наркоты сбросил на головы подлого агрессора.

— Да уж! — перебил его большой начальник. — Наслышан! Был самый тихий участок фронта. А теперь и китайцы, и джапы понагнали народу, и рубило идёт насмерть!