Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ) - Хренов Алексей

Он подошёл ближе к делегату и ткнул пальцем в синюю нашивку на своём комбинезоне. Нашивка обещала помощь тем, кто её предъявит, и обещание подкрепляла печатью такой величины, что она точно могла бы заверить как минимум капитуляцию Японии.

— Кан кан, хао пяо!, (смотри, хороший билет) Банг-манг… йау! йау! (помогать! Надо! Надо!) — выдал свои знания наш полиглот.

Китайцы разом «ой-ой»-кнули, как будто кто-то скрыл от них важную, но приятную тайну, и заулыбались.

Мужик погладил пальцами печать на Лёхином комбезе. Следом за ним Лёху погладило человек тридцать, половину из которых составляли женщины и дети. Затем делегат связи пролепетал что-то, невнятное. Толпа тут же взбухла шёпотом и перебранкой, тётки возбудились и надавали оратору по шее, что-то выкрикивая. У делегата тоже нашлись сторонники, спор разросся, в ход пошли руки и ноги, парочка молодых уже вцепилась друг другу в рукава.

Лёха вытащил пистолет и бабахнул в воздух. Птицы взметнулись из камыша, а толпа синхронно развернулась и бросилась наутёк. На площадке стало тихо, только трава шуршала, возвращая себе достоинство.

— Вот это я понимаю, — произнес штурман, улыбаясь. — Наш командир не ищет трудных путей. Все всё сразу поняли. Только говорить теперь не с кем.

Февраль 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .

Маша сидела и думала, чем заняться. Комната, где квартировал Лёха, сияла и блестела — дальше убирать было просто нечего.

— Ну всё, стерильно. Хоть больницу устраивай, — буркнула она и присела на край койки. — И что дальше, Машенька? Съешь второй мандарин или наконец приготовишься к выходу?

Её Лёшенька — иначе про себя она его не называла — улетел на несколько дней, и тишина вокруг стала слишком заметной. Одной шляться по аэродрому было неудобно, советские лётчики смотрели на неё настороженно.

— Да-да, я та самая загадочная русская, которая говорит по-китайски, — сказала она в пустоту. — Расслабьтесь, товарищи, я кусаюсь только в оборонительных целях. Как говорит Лёшенька.

Лёха со своей прямотой поговорил с товарищами и отправил её к китайскому начальству. Переводчиков не хватало, а её почти родной китайский оказался находкой. После вежливых бесед и длинных улыбок её взяли переводчиком в Ханькоу.

Завтра надо было выходить в первый раз. Маша нервничала и ловила себя на том, что по пятому кругу перекладывает одни и те же вещи. Блокнот, карандаши, словарь с закладками, небольшая красная книжечка с печатью, которую велели беречь. Платье слишком светлое, лучше надеть скромную юбку и блузку, накинуть тёмный жакет. Волосы прибрать, лицо без лишней смелости, только пудры чуть-чуть.

Она сунула деньги в холщовый кошелёк.

— Пойду на рынок, значит. Зонт от внезапного дождя и пару кисточек для иероглифов, вдруг попросит начальник написать красиво. Где рикши стоят и сколько берут к конторам у реки? Молодец, Машенька, уже почти план.

Маша взяла кошелёк, остановилась у двери и фыркнула:

— И да, Мария, а мандарин ты всё-таки съешь…

Рынок встретил её запахом зелёного чая, рыбы, копченых уток и и ещё миллионом оттенков так знакомой ей китайской жизнедеятельности. Маша ловко отыскала нужные лавочки, спросила цену на бумагу, на зонт, на тонкие кисточки, и поймала странное чувство, как будто кто-то на нее смотрит. Она перевела взгляд на отражение в медном тазу и увидела, как в нём промелькнул силуэт в странном жакете с серыми рукавами.

— Не накручивай, — сказала она себе, делая вид, что выбирает веер. — Тут у каждого рукава серые.

Рукав оказался прицеплен к худому юноше с аккуратной косой и пустой корзиной. Он смотрел вроде как мимо неё, но стоял слишком правильно, словно изучал тень, а не товар. На поперечной улочке заорал осёл, застряла тележка и рынок взорвался миллиардами звуков. В этой короткой паузе Маша на шаг сместилась к следующей лавке специй. Юноша с корзиной сместился тоже, на полшага, как будто его подтолкнули невидимые силы.

Она купила кисточки, расплатилась, медленно пошла вдоль рядов, прислушиваясь к собственным шагам. Серый рукав исчез. Маша сменила руку, в которой держала свёрток, будто это очень важно, и нырнула в переулок к лавке, выходящей на обе улицы, с подвешенными к сушке рыбьими хвостами. Маша остановилась, улыбнулась старику, попросила пропустить с вежливостью, достойной дворца. Она протиснулась боком, почти касаясь сушёной рыбы, и шустро зашуршала своими юбками прочь от рынка.

Через несколько мгновений серорукавный юноша заскочил в тот же переулок, но на его несчастье, а там оказался уже старик с тележкой, который перекрыл проход мимоходом.

Март 1938 года. Поля под Писянем.

Минут через десять из камышей вывалилась небольшая толпа, человек на десять, и припустила к самолёту. Бежали они как робко, хотя и подбадриваемые издалека основным сборищем.

— Мы так яблоки ходили воровать в колхозный сад, а у сторожа берданка с солью была… — Стрелок открыл обществу увлекательные страницы своей биографии.

Самых смелых оказалось ровно один. Остальные дружно, но деликатно выпихнули вперёд мальчишку лет пятнадцати. Или тридцати. Кто этих китайцев разберет. Реакция общества уверяла, что он юн, но ответственен.

Мальчишка водил пальцами по синей нашивке, читал вслух всё, что на ней было обещано, и голос его стал важным, как у сельского казначея в день подсчёта трудодней. Толпа за его спиной замерла, боясь пропустить хоть слово. Потом он быстро заговорил с соплеменниками, показывая то на нашивку с красной печатью, то на крылья со знаками гоминьдана. Лица вокруг из настороженных стали радостными и через пять минут пространство вокруг самолета оказалось заполнено народом.

Лёха провернул в воздухе невидимую ручку телефона.

— Ханькоу, Дьен хуя вээй? (телефон звонить). Алё⁈

Головы снова покачались.

— Дьен хуа бу тун, (Телефон не работает). — пояснил мальчишка.

— Тут справа — Янцзы, недалеко, около километра, — спокойно сообщил Хватов.

Лёха подмигнул мальчишке, показал на нашивку с печатью и попросил помощи на своём варианте «китайского для своих», и, добавляя в нужных местах жестов столько, что ими можно было бы построить мост. Мальчишка понял лучше любого переводчика, коротко кивнул и, развернувшись к толпе, прокричал несколько фраз, махнув людям. Началось броуновское движение, часть умчалась в деревню, и через двадцать минут вокруг самолёта вырос маленький склад здравого смысла — верёвок, брёвен и досок.

Китайцы на скорую руку собрали настил и подложили рычаги. Народ облепил фюзеляж, словно муравьи, нашедшие бесхозный сахар. Рычаги вздохнули, шесть тонн стали, алюминия и патронов через несколько минут передумали быть тяжёлыми, и аэроплан встал на колёса. Верёвки обвили стойки, узлы затянулись, и громадина, тяжёлая и мокрая, сначала сопротивляясь, затем вздохнула и покатилась к реке хвостом вперёд, с достоинством виновника торжества.

У берега подогнали старую баржу, сбили сходни, СБшка, хвостом вперёд и с чувством собственного величия, присущим морским лётчикам, вползла на старенькую баржу.

— Записалась в речной флот на один рейс по распоряжению обстоятельств! — Пошутил наш герой.

Колёса закрепили клиньями и канатами, проверили узлы. Готово!

Лёха стоял и думал, что человек пятьсот, наверное, самоотверженно работают, и никому в голову не приходит сказать, что это невозможно. Он часто удивлялся, как небогато и трудно жили люди в Союзе. Здесь было иначе и значительно хуже. Треснувшие глиняные домики с крышами из соломы, утрамбованный земляной двор вместо пола, две миски на семью и чугунок на очаге. Детвора босиком и в рубашонках до колена, у мужчин ладони как кора, у женщин плечи вечно сутулые от коромысла. Из инструмента мотыга да древний плуг, упряжь из верёвок, обувь из соломенных лент, чай в щербатой пиале без сахара. Это и бедностью то назвать язык не поворачивался, это была настойчивая, молчаливая нужда, живущая на собственном упорстве.