Мертвые мальчишки Гровроуза - Gadezz
Не могу избавиться от ощущения, что папа стоит за моей спиной, когда воображение рождает образы и переносит их на страницы. Глупо цепляться за прошлое? И, кажется, я выбираю быть глупым. Выбор – это то, что нежизнь не сможет у меня отнять.
Допустим, мне удастся проторчать в кладовке еще какое-то время, но сколько? На моих глазах озверевшие фантомы ломали двери, выбивали оконные стекла и сносили заборы на своем пути. Жуткое зрелище. Один пес оставил вмятину в металлической роллете, и с той ночи загнать себя в угол стало моей личной фобией.
Вдоль позвоночника бегут мурашки. Я вздрагиваю от каждого скрипа и шороха, и откуда-то сверху, наложившись на первую, доносится вторая пара шагов. Еще один лавандер? Или это Базз? Во мне мгновенно вспыхивает надежда, которая подталкивает открыть кладовую и выглянуть в гостиную.
Первый шаг требует силы воли, второй – смелости, а взяться за перила – значит одержать победу в борьбе с собой. Дверь на улицу совсем близко, искушает сбежать… Мне стоит вернуться в прихожую, выйти на крыльцо, пока не поздно, – и моя жизнь спасена. Пробраться до оставленных на дороге велосипедов – меньшая из проблем. Мальчишкам всегда можно сказать: «Простите, появился новый лавандер, и мне пришлось думать о себе». Все хоть раз да попадали в рисковые ситуации. Никто не осудит.
Никто, кроме меня…
– Трус, – произношу я одними губами и качаю головой.
Соберись, Кензи, и вспоминай слова Базза! Гостиная, а за ней – кухня. Справа… Нет, слева вторая лестница. Лучше поднимусь по ней. Надеюсь, она не скрипучая. Не хотелось бы вновь выдать себя столь же нелепо.
«Риск сдохнуть, но я готов», – вылетело из моего рта перед всеми мальчишками с такой уверенностью, что я и сам поверил.
Но то – показная бравада.
Мне страшно. И умирать совсем не хочется.
Внезапно на втором этаже раздается грохот, будто кто-то выбил дверь или уронил мебель. Затем что-то тащат по полу. После – непонятный шум, и вот уже снова шаги, но теперь вниз по лестнице. Я резко перевожу свет фонарика в сторону ступенек, очерчивая силуэт в тумане.
– Это я, без паники, – Базз подходит ко мне вплотную, и – какое же счастье! – я не верещу во все горло, поскольку, кажется, у меня случился сердечный приступ.
– За мной, сэр Маккензи. – Запыхавшись, Базз вытирает со лба испарину и уверенно тащит меня за собой. – Пропустишь все веселье.
– Постой, – я понижаю голос до шепота. – А лавандер?
– Заперт. Поспешим.
Мы поднимаемся на второй этаж и оказываемся, судя по всему, в коридоре, снедаемом тьмой. Я хлопаю по моргающему в моей руке фонарику – и тот вновь освещает нам путь. Тумана практически нет, он лишь слабо стелется по полу ковром. Должно быть, не успел подняться с первого этажа.
В шагах пяти-шести перед нами дверь. Она истерзана попытками фантомов проникнуть внутрь и выглядит так, будто зверь оставил на ней следы своих когтей. Справа от нее еще одна. А левее коридор уходит вглубь; там дверь одной из комнат подперта стулом, и из-за нее доносятся размеренные шаги.
Базз довольно кивает в ту сторону и подсвечивает фонариком.
– Я забежал вон в ту, выломал окно и вылез по трубе. Чуть без штанов не остался. И хорошо хоть землю в тумане не видать, иначе бы не спустился.
«Да уж, – думаю я, – со страхом высоты в нежизни несладко».
Базз проходит в соседнее крыло и переводит луч света на дальнюю дверь:
– Там гостевая спальня и выход на лестницу во двор, где мы с тобой не смогли пройти. Поднялся и выломал. А эту комнату с лавандером пришлось подпереть стулом. – Он невинно пожимает плечами. – Переусердствовал и чуть с петель случайно не сорвал. Не запиралась.
Лавандеры не гении мысли. Удастся их поймать в закрытом помещении – считай, спасся. Защелки они открывать пока не научились. Но если не запереть дверь, могут и выбраться. Например, подергав за ручку. Видел своими глазами. Теперь понимаете, почему я тут в параноика превратился и постоянно перепроверяю замки?
За подпертой стулом комнатой копошатся и бормочут: «Выходи, трус. Сюда иди, паршивец!» И пускай чокнутый лавандер адресует слова сыну, это не помогает. Я надеваю их на себя, как тяжелое от дождя пальто, и несу…
«Трус», – отражается эхом мой собственный голос в голове и разносится в те уголки сознания, которые я привык ото всех прятать.
Меня терзают сомнения. Не появись Базз, поднялся бы я по лестнице, чтобы спасти Уиджи и Кеплера? Боюсь, этого уже не узнать. «Трус? Неправда», – звучит уверенность. «Кого ты обманываешь?» – спорит с ней противный голос, и я заталкиваю его поглубже. И уже не отделить – где реальность, а где самообман.
– А ты хорош, – говорю я Баззу, пытаясь натянуть улыбку. – А где его родители?
– Понятия не имею.
Я оглядываюсь:
– Ты в норме?
– Не уверен, что вообще когда-то был, – он подгоняет меня битой в поясницу.
– Действительно, – бурчу я в ответ.
– Уиджи! – громко зовет Базз. – Кеп!
Слышу возню за дверью с отметками когтей и направляю туда свет. Базз крадется к ней, прислоняет ухо и трижды стучит. На нашем языке это означает: «Вы в порядке, придурки?»
– Эй, вы там? – спрашивает он в зазор.
Через секунду я слышу, как по ту сторону двигается мебель. Пол протестующе скрипит. Щелчок замка – и перед нами появляется Уиджи в изрядно потрепанном спортивном костюме.
– Долго же вы, придурки, – фыркает он, пропуская нас внутрь. – Думал, за дверью лавандер. Не разобрать было, вот мы и притихли.
– А где новобранец? – вытягивает шею Базз.
Луч от моего фонарика проходится по ковру и натыкается на сгорбленную за кроватью фигуру. Кеплер, не поднимая глаз, обнимает себя руками и дрожит, аж зубы стучат.
– Он… – сглатываю я свой страх. – Не в порядке.
По комнате прошелся ураган. Плакаты на стенах разворованы, одежда из комода вывернута наружу, а сам комод выглядит так, будто его много раз чинили наспех.
– Надо уходить, – моментально собирается Уиджи, словно ничего из ряда вон вовсе не случилось.
Через стенку доносится завывание, и его уверенность, на мгновенье откликнувшаяся во мне, тут же раскалывается, как хрупкая ваза. Это не псы, а нечто иное. Кеплер закрывает уши руками и раскачивается, ударяя себя по голове, пока Уиджи не перехватывает его запястья.
Я, точно завороженный, иду в соседнюю комнату на звук. И, подойдя к двери вплотную, понимаю, что оттуда доносится женский плач, который отскакивает от всех поверхностей и бьет в мою грудную клетку, сжимая сердце до боли.
На стене коридора развешаны семейные фотографии в рамках. Одна из них треснула и съехала, портя идиллию. Я возвращаю ее на место, будто это могло бы исправить произошедшее с Кеплером, но рамка снова съезжает.
До чего наивно…
Базз отодвигает меня в сторону:
– Давай-ка лучше я.
Уговаривать не приходится. Он толкает дверь битой, и я захожу в спальню следом. У туалетного столика справа сидит всхлипывающая женщина. На ней – легкая сорочка с кружевными оборками. Тонкие, как у ожившей скульптуры, плечи трясутся. Женщина замазывает синяки на шее и вытирает платком дорожки из слез на впалых щеках, но нас совсем не замечает, словно заперта в своем горе, где нет ни окон ни дверей, только она – пленница своего кошмара.
В кровати напротив входа сопит мужчина. На нем дырявая футболка в пятнах, оголяющая пузо, и штаны с расстегнутой ширинкой. Многодневная щетина покрывает оплывшее лицо, а рука свисает к бутылке на полу в извращенной инверсии «Сотворения Адама». Он продолжает спать, пока жена плачет, и это кажется мне настолько сюрреалистичным, что я не сразу отхожу от увиденного.
Сотворение зла.
Опустив взгляд, замечаю сжатое в его руке горлышко разбитой бутылки, которым – как тут же представляется – идеальные всего перерезать яремную артерию… угрожая жене.
Пахнет разлитым пивом, пропитавшим ковер, и, кажется, пары алкоголя въелись теперь и в меня. Они проникли без приглашения и превратились в воспоминания, отпечатавшиеся под веками навсегда.
Мужская туша переворачивается, и женщина с опаской оглядывается. Лунный свет неестественно выбеливает ее черты, делая их искусственными. Как у тех манекенов, которые торчали из мусорных баков, когда очередной магазин обанкротился. Никому не нужные и однажды забытые на свалке.
По всей видимости, это родители Кеплера.
Не лавандеры. Живые.
Из приоткрытого окна рядом с кроватью пробирается сквозняк. Женщина сжимается и вздрагивает, но, видимо, страшится даже с места сдвинуться,
