Фонарщица - Кристал Джей Белл
Я качаю головой и прочищаю горло, а фонарный столб одиноко стоит в ожидании, когда я поделюсь с ним жарким светом. Через несколько минут теплое сияние разливается в воздухе, и я слышу, как Па говорит мне, крепко держа стремянку: «Молодец, девочка. Нести свет во тьму – это честь. У тебя призвание, Темп». – «Спасибо, Па, – отвечаю я, смеясь. – Но это нетрудно». – «О, ты бы удивилась, милая. Удивилась бы».
Я так и не поняла, когда он начал сдавать. Я понятия не имела, что он потерялся во тьме. Он даже виду не подавал. Единственное, что мне приходит на ум, – это что он не хотел нас тревожить. Почему он не сказал нам? Не знаю, смогла бы я помочь. Но он оставил меня в неведении, и маму, и Пру… это шло вразрез со всем, чем он был. Со всем, что он ценил. После этого я уже ни в чем не могла быть уверена.
Кто-то кричит. Крик вонзается невидимым крючком мне в пупок, и я вздрагиваю. Стремянка шатается под ногами, и я спрыгиваю, пока она не упала. Сердце норовит выскочить из груди. Я, спотыкаясь, иду на этот крик, шаркая ботинками по булыжной мостовой.
– Эй?
Крик донесся с востока. Я бегу к ближайшему фонарю и к следующему.
– Есть тут кто?
Я закрываю глаза и вслушиваюсь, пытаясь уловить любой звук, который подскажет мне, куда идти. Слышно только мое тихое горячее дыхание и запах влажной земли. Неужели крик мне померещился? Он прозвучал так отчетливо. Я открываю глаза и вижу неясный свет фонарей на улице и в окнах ближайших домов. Никто не выглянул, чтобы посмотреть, в чем дело. Мир замер, ничто не шелохнется. Я жду с минуту, прежде чем вернуться к своим инструментам. Иду я медленно, навострив уши, затем останавливаюсь и еще раз оглядываюсь через плечо.
Ничего. Никаких призраков в тумане. Только я, фонарный столб и образ Па, висевшего там, пока все лупили на него глаза. Сердце у меня тогда захолонуло, и всякая надежда разбилась вдребезги. Осколки вонзились мне в легкие, и меня пропитало горе. Когда констебли бросились вперед, оттаскивая меня от тела Па, я закричала, как кричат дети, внезапно вырванные из детства. Генри напустился на Мэтью: «Ты должен был срезать его!»
Крик, что я услышала, должно быть, прозвучал у меня в голове. Воспоминание все время витает где-то рядом. Я делаю глубокий вдох, отгоняя подозрения и страх. С моих губ срывается мрачный смешок.
Пру всегда увещевает меня, когда я выхожу на работу. «Смотри там, Темп. Даже фонарщики могут дать маху в тумане». Как будто я не знаю. Но она права, хоть я ей никогда и не сознаюсь. Окидываю взглядом улицу напоследок, а сама думаю, правда ли человек может сгинуть в тумане. С концами. Может, так оно и бывает, если теряешь бдительность: туман тебя истачивает. Постепенно. День за днем. Год за годом. Не это ли с тобой случилось, Па?
Я прикладываю руку к фонарному столбу и легонько сжимаю пальцы. Урчание в животе побуждает меня идти, к дому и ужину, приготовленному Пру. Всю дорогу до дома тишина, крик – просто еще одно воспоминание, которое растворится в тумане. И все же не получается совсем не замечать занозу сомнения, засевшую у меня под кожей. Я оглядываюсь через плечо. Со временем эта заноза, без сомнения, выйдет сама собой. Ну еще бы.
Глава 2
– Чувство времени у тебя безупречное, – восклицает Пру из-за камина.
Хотя стремянку я оставила на крыльце, остальные мои инструменты лежат на своем месте в прихожей рядом с масленкой, которую я возьму утром. Я гашу фонарь, кладу его рядом с сумкой, затем снимаю куртку и вешаю на крючок вместе с кепкой.
– Ты же знаешь, твоя похлебка манит меня, что зов сирены – моряков.
Пру улыбается, и на ее щеках появляется довольный румянец. Мама уже сидит за столом, перед ней исходящая паром миска. Вымыв руки, я тянусь к ленивому пламени, тепло огня окутывает меня, пока Пру заканчивает разливать похлебку из котелка в наши тарелки. Ее волосы собраны в простой пучок, но в свете камина они отливают золотом. Она напевает старую ирландскую песню, одну из любимых у Па.
Раньше меня огорчали эти обрывки нашей прежней жизни и то, как мы пытались залатать прорехи у себя в душе. Но без них нам, наверное, было бы хуже. Что касается этой песни, Па напевал ее всякий раз, когда они с мамой покачивались в танце перед камином, соприкасаясь лбами и взявшись за руки. Мы с Пру хихикали, прикрываясь ладонями, но им, казалось, было все равно. Они радовались каждому моменту, проведенному вместе.
Жар очага незаметно прогоняет беспокойство и озноб. Когда я занимаю свое место за столом, Пру ставит перед нами миски и протягивает руки к нам с мамой. Мой урчащий желудок едва ли не заглушает ее негромкую молитву, пока над миской поднимается дразнящий пар.
– Аминь, – говорит Пру, пожимая мне руку.
Я набрасываюсь на похлебку с нежнейшей картошкой и кусочками моллюсков. Такими восхитительно теплыми и сочными после сухих овсяных лепешек, что я ела днем. Моллюски не настолько соленые, чтобы жгло во рту, и в то же время достаточно соленые, чтобы я могла почувствовать вкус океана, в котором чего только нет. Не успела я глазом моргнуть, как моя ложка уже скребет по дну миски.
– Вкуснотища.
Пру трогает маму локтем. Словно встрепенувшись ото сна, мама поворачивается и медленно тянется за ложкой. Ногти у нее длинные, гладкие и чистые, благодаря заботе младшей дочери. Они так не похожи на мои, испачканные сажей и отдающие маслом. Пальцы Пру огрубели от постоянного шитья, стирки и работы в саду. А у мамы руки человека, чуждого мирских забот. Красивые, как у привидения.
Сестра кряхтит, я поднимаю взгляд и вижу, что она на меня хмурится. Она наставительно качает головой, и от стыда у меня пересыхает во рту. Она на два года младше меня, но все равно может хорошенько пристыдить за неодобрительные мысли о маме. Я снова опускаю глаза в миску, отгораживаясь от маминого тихого чавканья.
– Было что-нибудь сегодня? – спрашивает Пру находчиво после
