Да, шеф! - Джинджер Джонс
– Папа! – Лицо Ксантоса наполняется радостью.
Фрейе кажется, что ее сердце вот-вот разорвется. Что это, как не чудо?
Кристос вздрагивает, на мгновение складывается пополам, а потом извергает в прибой поток красной рвоты. Он булькает и задыхается. Ксантос придерживает голову отца и омывает лицо морской водой. Он целует Кристоса в лоб, слезы облегчения текут из глаз. Ликуя, они вытаскивают старика на берег, где его снова рвет.
Фрейя поднимает глаза, когда слышится вой сирен, и голубая вспышка освещает склон холма. Ксантос машет руками двум парамедикам, которые пробираются сквозь скалы к пляжу, один тащит коробку с медикаментами, а другая – носилки. Они бредут по пляжу точно солдаты.
Ксантос встает, объясняет по-гречески, что произошло. Парамедик-мужчина расстилает одеяло, а парамедик-женщина приседает, чтобы посветить фонариком Кристосу в глаза. Он отстраняется – видимо, хороший знак. Парамедик-мужчина роется в своей аптечке и достает пакет с какой-то жидкостью. Сняв крышку, он прикрепляет к раствору длинную трубку и вводит ее в рот Кристоса. Фрейя на ощупь находит руку Ксантоса, они прижимаются друг к другу, затаив дыхание. Старик выполняет приказы медиков и сосет содержимое, сначала отплевываясь, а затем находя ритм. На его плече затягивают ленту на липучке. Цифры бегут на портативном устройстве фельдшера, замедляются, как колесо рулетки, и наконец, замирают. Фельдшер на секунду хмурится, и Фрейе становится не по себе. Но потом медик показывает им, мол, все в порядке. Чувство огромного облегчения охватывает Фрейю, и она смотрит на Ксантоса.
– Фрии-я? – Его голос дрожит от волнения, когда он сжимает ее руку, пронзительные глаза смотрят сквозь темные пряди волос, и в этот момент из головы вылетают все мысли.
Ксантос прижимается подбородком к ее ладони, его щетина царапает кожу. Он крепко обнимает Фрейю за плечи, пока они не становятся единым целым. И уже непонятно, кто кого поддерживает.
Глава 19
Родственные души
– Почему ты не зовешь его отцом или папой? В смысле, на людях. – Фрейя смотрит на вывеску больницы – простой знак на синей квадратной металлической панели, приваренный к ближайшему фонарному столбу.
– Димитрий предложил. Он подумал, что так будет солиднее, якобы мы сумели пригласить повара со стороны. Недостаток семейного бизнеса – все выглядит мелко и по-любительски.
Фрейя подтягивает колени к груди, но не потому, что ей холодно, просто не знает, куда деть руки.
– А по мне, в семейном бизнесе есть свое очарование. Преемственность. Теплая атмосфера. Любовь и забота передаются из поколения в поколение.
Он смотрит ей в глаза, а затем отворачивается.
– Если честно, поначалу мы с Димитрием просто стыдились, а потом так привыкли называть его Кристосом, что оно как-то прижилось.
– Стыдились?
– Его зависимости от алкоголя. – Он чешет щетину. – Все перепробовали. Травы. Холодную индейку. Гипноз. Деревенских бабок. Общество анонимных алкоголиков в Пафосе. Кодирование. Ничего не помогает.
Фрейя расправляет платье и задается вопросом, сколько людей может принять эта «больница». Там всего четыре койки, комната осмотра и вообще нет зоны приемного покоя – за час, что они тут провели, никто не пришел и не вышел. Даже медперсонал покурить не выскочил. Никого. Она представляет Кристоса, лежащего на маленькой узкой кровати на тонком синем одеяле, и смотрит на Ксантоса.
– Ты поэтому не пьешь? Боишься закончить, как он?
Ксантос смотрит на звездное небо, его лицо залито лунным светом.
– Может быть.
Фрейя морщит нос.
– И все же стал виноделом?
– Иронично, правда?
Пара голубей расхаживает по деревенской площади в поисках объедков, синхронно покачивая шеями с переливчатыми зелеными и фиолетовыми перьями. Раздается громкий треск. Затем мощный взрыв. Фейерверк с шипением и треском проносится по воздуху и рассыпается фонтаном великолепных золотых звезд, которые мерцают и исчезают в полуночном небе. Голуби улетают.
Фрейя чувствует укол совести за то, что завидует празднующим.
– Как ты связался с виноградниками?
– Они веками принадлежали моей семье. Отец много лет был виноделом, пока не превратился в такого пьяницу, что мать заставила его сменить профессию. Он стал шеф-поваром на материковой Греции, а я, когда мне исполнилось восемнадцать, занял его место. Конечно, половина земли принадлежит Димитрию, но мы управляем ею вместе, как и кулинарной школой.
Его открытость подкупает. Фрейю тянет поцеловать Ксантоса, но, пожалуй, это не совсем уместно, учитывая, что они сидят у больницы, где лежит его полумертвый отец. Вместо этого она дергает бровью и ничего не говорит. Гигантский шар серебряных искр с хлопком и свистом взрывается в ночном небе. Фрейя только набирается смелости, чтобы положить руку на бедро Ксантосу, как из темноты на другой стороне дороги появляется Димитрий.
– Эй! – Ксантос встает и машет брату.
Позади Димитрия в свете уличного фонаря маячит стайка девушек в расшитых блестками бикини и головных уборах с перьями. Он кричит что-то по-гречески и уходит прочь, обнимая двоих самых высоких.
– Он сказал, что вернется, – поясняет Ксантос, замечая отвращение, написанное на лице Фрейи. Он качает головой и посмеивается, когда брат исчезает из виду.
Она кривится.
– Он хоть чуть-чуть беспокоится о своем отце?
Ксантос смотрит в землю.
– Димитрий хороший человек, просто ему очень тяжело.
Фрейя воздерживается от комментариев.
– Когда нам было одиннадцать, школа устроила экскурсию на наши виноградники. Отец обещал рассказать детям, как сажать виноград. Как его растить. Как собирать, давить, ферментировать. Весь процесс. Ты знаешь, сколько продлилась та экскурсия?
Фрейя не уверена, ждет ли он ответа на вопрос.
– И сколько?
– Пять минут! Мы приехали. Шестьдесят детей, двое учителей, четверо родителей. Все радостные, готовые узнавать новое, а потом бац! Папа, воняя мочой, вывалился из винного погреба и врезался в толпу! Через минуту он уже спал на полу.
Фрейя поджимает губы. Как неловко.
– Это было так унизительно. С тех пор
