Да, шеф! - Джинджер Джонс

Фрейя хмурится.

– Вромос?

– По-вашему вонючки.

– Вромос, – произносит Фрейя со своим лучшим греческим акцентом.

Он откидывает голову назад и смеется.

– Ты говоришь, как моя бабушка.

– Так и было задумано, – заявляет она. Летучая мышь пикирует вниз и ныряет под уличный фонарь. Фрейя невольно думает о матери. – Возможно, я не понимаю, каково это – иметь родителя-алкоголика, зато прекрасно понимаю, каково иметь родителя, который из-за болезни может страшно тебя унизить. – Она с трудом сглатывает, разум заполняют тысячи воспоминаний.

Ксантос следит за ее взглядом.

– Что ты имеешь в виду?

Летучая мышь несется дальше по улице, виляя из стороны в сторону. Не успевает броситься в одну сторону, как уже отклоняется в другую. Непредсказуемая. Красивая. Свободная. Фрейя улыбается. Некоторые существа просто не должны летать по прямой.

– Моя мать ши… шиз… а… – Слова застревают в горле.

– Шизофреник?

– Да.

Ксантос хмурится.

– Я правильно сказал?

– Совершенно правильно.

– Ши-зо-фре-ник, – повторяет он.

Фрейю накрывает волна тошноты. Ну зачем твердить снова и снова, растягивая каждый слог? Одного раза вполне достаточно. Слово такое резкое, его согласные такие острые, что по звучанию оно похоже на военную команду. Неужели нельзя было придумать что-нибудь помягче? Не такое замудреное?

– Знаешь, это греческое слово. Шизофрения.

– Да?

– «Шизо» означает «раскололся». А «френа» – «разум».

Фрейя успокаивается. Если разбить слово, звучит не так уж и плохо. Логично. Понятно. Не столь остро. Не так резко. Вот только маме от этого не легче. Фрейя тяжело сглатывает, автоматически гладя шрам на больной руке.

– Говоришь, отец опозорил тебя во время школьной экскурсии… что ж, у меня, вероятно, найдется история получше.

– Да ладно?

– Нет, я не пытаюсь обесценить твою трагедию! Просто…

Ощущение, будто горло залили цементом – Фрейя никогда никому не рассказывала эту историю, даже Чарли или Хади. Она начинает ковырять кожу на колене, спохватывается и садится на руки.

– Не знаю, как много ты слышал о шизофрении, но есть несколько ее типов. У моей мамы параноидальная, то есть она страдает галлюцинациями и бредом. Когда мать в сознании, даже подумать нельзя, что у нее расстройство личности – черт, ненавижу этот термин, – но если ее накрывает, то по-крупному. Однажды мама заявилась на родительское собрание в одежде монашки, ходила и твердила персоналу идти домой и замаливать грехи предков.

– Что?

– Еще она сказала директору, что школу собираются взорвать с помощью зажигательных бомб, а затем начала требовать, чтобы в здании установили полный комплекс средств пожарной безопасности, который она нашла в Интернете.

– О боже, – ахает Ксантос, широко раскрыв глаза.

– И пусть бы она взорвала это место, только бы не бредила. Мама вела себя совершенно дико. Как одержимая. Стыдно признаться, но я притворялась, что она не моя мать. В школе я притворялась, что она не моя мать. Я никогда никому ее не представляла.

Лицо Ксантоса наполняется таким ужасом, как будто Фрейя призналась, что продала почки матери на черном рынке. Он шумно выдыхает.

– Но мать есть мать! Нельзя же от нее отрекаться!

Чувствуя себя прогнившей до глубины души, Фрейя вонзает ноготь большого пальца в шрам на колене.

– Все понимают алкоголизм, – тянет она с разочарованием. – У всех есть знакомый выпивоха, и никто не смеется над этим, потому что сам может дойти до подобного – большинство людей любят выпить и способны, по крайней мере, представить, каково это – слишком сильно мечтать о бутылке, но…

– Шизофрения?

– Да. Шизофрения бывает разной. Стоит людям узнать, что твоя мать лежит в психиатрическом доме престарелых, они представляют ее с пеной изо рта и затянутой в смирительную рубашку. Знаешь, в моем классе был мальчик, который нарисовал ее в кандалах, подписал «Чокнутая сука» и еще пузырь добавил, как в комиксе, якобы она шипит, что явится за всеми.

Ксантос серьезно смотрит на нее.

– Прости, Фрия. Тебе, должно быть, очень тяжело.

– Самое тяжелое – видеть, как ее во всем ограничивают. Она не может жить самостоятельно. Не может работать или завязать отношения. Не может видеть дорогих ей людей, когда захочет. Не может сесть на самолет и отправиться путешествовать. Она не смогла бы прийти на финал «Золотой ложки», даже если бы захотела.

– Это жестокая болезнь, – мягко говорит Ксантос.

– Вообще-то мне повезло. Мама сумела продержаться до старших классов. Меня не пришлось кому-то усыновлять или что-то в этом роде. Она сделала для меня все, что могла.

Фрейя не осмеливается поднять глаза. Она знает, что уже сказала слишком много, и Ксантос воспринимает ее как сломленного или, того хуже, жалкого человека. Так всегда бывает. Она могла нарисовать этот цикл как диаграмму: влечение, сострадание, охлаждение, разрыв. У нее слишком много проблем. Слишком тяжелый багаж за плечами. От эмоций перехватывает горло, в носу щиплет, перед глазами встает острый металлический наконечник перьевой ручки, из которого вместо чернил сочится кровь, и, хотя Фрейя пытается вытолкнуть его из памяти, он отказывается исчезать, пронзая ее плоть снова и снова. Она проводит пальцами по ярко-розовому шраму на руке, вспоминая, как потянулась к тревожной кнопке. Как в глазах матери вспыхнул гнев. Царапины на деревянном столе. Вой сирены, бегущих со всех сторон медиков. «Давай промоем рану, дорогая». Мать снова и снова кидается на нее с ручкой, занося ту словно нож и вонзая в кожу Фрейи. «Вы же понимаете, она злится не на вас. Ваша мать живет в своем мире». Разрывы артерий, кожи, агония сотрясает тело Фрейи, болевой шок. Кровь. Повсюду столько крови. Сначала Фрейя подумала, что это мама поранилась, отчего-то же она скривилась. Но затем шок отступил, и, ощутив мучительную пульсацию, Фрейя поняла, что это ее кровь. Так много. «Опусти ручку, Мэдлин». Кровь стекает по запястью, по стулу, на ковер. «Это твоя дочь, Мэдлин». Кровь повсюду. «Брось ручку, Мэдлин!» Откуда столько крови?

Прошел целый год, прежде чем Фрейя увидела мать после нападения. Ей пришлось оперировать руку для восстановления поврежденной крупной вены вместе с несколькими связками запястья, а потом еще долго лечиться от посттравматического стресса. Далеко не сразу Фрейя обрела силы вновь встретиться с матерью. Психолог изо всех сил убеждал, что произошел классический случай треугольника Карпмана [20], когда мать незаметно переключилась с жертвы на преследователя, а значит, изменила и роль самой Фрейи. Возможно, мать принимала ее за жертву, но всего несколько недель спустя – опять за спасительницу.