Селянин - Altupi

— Нет, — Егор покачал головой.

— Твои глаза… — Кирилл тяжело вздохнул, вертя в руках пачку. — Я с ума от них схожу. Я смотрю в них — и всё, меня нет, — он снова вздохнул, посмотрел на закат в верхушках деревьев. — Вот ты говоришь — деревня. А я с ней сроднился, представляешь? Ну, мне как бы самому это удивительно… Но вот я сравниваю себя с наркоманом… ну или просто с каким-то отравленным организмом: я жил-жил в городе, впитывал всю его токсичную дрянь, дышал дерьмовым воздухом… У меня ведь и выбора особого не было: я там родился, только такой порядок вещей и знал, вот и сам стал дерьмом. А здесь, на твоём, кстати, примере, из меня вся грязь ушла, я снова стал белым и пушистым, каким родился. Да-да, Егор, я много думал… Странно звучит в отношении меня, да?

— Нет.

— Я держал путёвку на Кипр в руках и думал. Передо мной тоже был трудный выбор, не только перед тобой. Я… трус. Да, я трус, теперь я могу в этом признаться. И у меня на кону стояло… в общем, тоже многое стояло. Красивая жизнь или голубая любовь. Король или изгой. А что было потом, ты уже знаешь: я порвал эту блядскую путёвку и приехал сюда. Вчера я подтвердил свой выбор перед друзьями… хотя они не друзья, ушлёпки… а сегодня перед родителями. Ты вот говоришь, что я уйду, а куда мне идти? Меня теперь нигде не примут.

Кирилл усмехнулся и весело, и горько. Егор собрался что-то сказать, но Кирилл жестом его остановил:

— Подожди, дай я уже договорю. Раз уж начал сопли разводить, надо до конца высказаться, пока вдохновение накрыло. Ага?

Егор кивнул, но через секунду снялся с места и пошёл к вулканизатору. Кириллу так, без прямого контакта глаз, изливать душу было даже легче, а он хотел её излить. Солнце ещё не село, сумерки стали серыми. На скотном дворе визжали голодные поросята, изредка мычала Зорька.

Кирилл продолжил, повернувшись к проверяющему прочность латки Егору.

— Моя мать сегодня тоже втирала, что, мол, мне надоест, что я к работе не приспособлен, что я неженка такой, на хрен мне деревенщина с инвалидкой. А я, знаешь, что? Я её на хер послал. Тебе дико, да? А мне нет: они меня всю жизнь на хер посылали. Это я тоже ей сказал. Сказал, что твоя семья мне ближе, что твоя мама мне ближе, что я наконец-то получил то, о чём всю жизнь мечтал — тепло и заботу. Егор, я правда так думаю. Я не только тебя люблю, но и маму твою, и Андрея за брата считаю.

Егор вернулся за стол, принеся сложенные вместе три заклеенные камеры. Не пытался отвечать и никак не проявлял отношения к услышанному, наводил порядок в «дипломате».

— Егор, — продолжил Кирилл, — я попросился к тебе не только чтобы любовь с тобой крутить, от дел тебя отвлекать. Нет, я хочу быть членом вашей… нашей семьи, хочу разделить с тобой твои обязанности. Меня не пугают сложности, если ты рядом. Да, я ничего не умею, но я могу научиться. Даже медведи учатся на велосипедах ездить, и я смогу… ну, например, корову научиться доить, дрова колоть. Я же мужик. В универ я не поеду: или на «заочку» переведусь, или вообще брошу — я там всё равно на грани отчисления, в деканате даже обрадуются. А здесь работать пойду. Есть же здесь какая-нибудь работа в колхозе или в городе? Это тебе из дома надолго отлучаться нельзя, а я могу работать, я здоровый как конь, на мне пахать можно.

Егор закрыл «дипломат», разгладил тощие камеры, по его лицу опять было ничего не разобрать — чёртов мастер непроницаемых лиц! Кирилл уже сто раз пожалел, что затеял этот разговор, сидел бы спокойно, ему и так дали понять, что не выгонят, а теперь как на американских горках — то вверх, то вниз, то всё зашибись, то снова летит к ебеням. От длинного монолога горло пересохло.

— Много я наговорил, да? — продолжил Калякин, потому что Егор не вставлял реплик, как и просили. — Теперь последнее сказать осталось, самое главное. Его я тоже говорил много раз, но скажу ещё. Егор, прости меня за то, что гнобил тебя. Ты самый лучший человек, ты мой идеал. Теперь всё. Я по-прежнему прошу, не выгоняй меня, я не хочу возвращаться в большой поражённый моральной проказой мир. Там ведь ни с кем по душам поговорить нельзя, будут ржать как над лохом. Честность и порядочность там не в ходу. Не отдавай меня обратно толпе, которая честных и порядочных считает за слабых и учит растаптывать их.

Блять, папа-депутат гордился бы его выступлением, назвал бы выигрышной политической игрой. Да ни хуя он не понимает в искренности и стремлении быть полезным. Не всё измеряется деньгами и властью.

Голодные поросята визжали всё громче, корову пора было доить, но Егор даже не смотрел в сторону хлева, видимо, решив, что на поляне с мангалом вершится более важное дело. Сумерки стали синими, на небо выплыли месяц и звёзды, однако естественного освещения пока хватало.

Егор вышел из задумчивости.

— Кирилл, я… — сказал он и… улыбнулся! Калякин не поверил своим глазам! Боже милостивый, свершилось — Егор улыбнулся! Чудо! Чудо! Как бы в обморок от счастья не упасть!

— Кирилл, я благодарен тебе, что ты меня ненавидел. Я так устал, что последние годы меня все жалеют. Все, абсолютно все меня жалеют в глаза и за глаза, и поэтому любая другая эмоция, направленная на меня, как глоток свежего воздуха.

Рахманов продолжал улыбаться, задорно, с азартом. Его нос и вправду наморщился, а глаза чуть сузились. Кирилл не мог взгляд оторвать от этого прекрасного зрелища.

— Улыбайся, и я буду ненавидеть тебя всегда, — прошептал он, привставая и наклоняясь в сторону Егора с вполне определённым намерением. Егор сделал то же самое, их губы встретились на середине, и это был первый настоящий страстный поцелуй, которого жаждали оба. Неустойчивая поза не мешала им. Упёртые в обитую клеёнкой столешницу руки как-то смогли встретиться и