Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Янни Коцонис

социальной стабильности посредством повышения производительности крестьянского хозяйствования и роста аграрного производства в целом[239]. Но большинство агрономов того периода называли свой подход к проблеме «общественной агрономией», подразумевая, что материальные изменения требуют от них прежде всего понимания и рационального изменения культуры самого общества, в недрах которого эти изменения происходят. Этот социальный подход был тем вкладом этого поколения агрономов в науку, который выдержал проверку временем. В современную аграрную экономическую теорию и социологию эти категории были перенесены посредством работ А.В. Чаянова[240]. Собственно, агрономия не была для общественных агрономов самоценным предметом изучения в качестве науки для науки. Основным для этих профессионалов был вопрос о том, как использовать знания и технические усовершенствования для преображения народа, который не в состоянии (как они были уверены) даже задуматься о собственной трансформации. По этим причинам нейтральная задача распространения технических усовершенствований превратилась в анализ и подробное комментирование состояния всего крестьянского общества и культуры; это, в свою очередь, породило новые концепции социального управления, а также новые характерные черты власти. Когда агрономы писали о «реорганизации крестьянского хозяйства», о составлении «организационного плана трудового хозяйства» или о воздействии на «мысли и душу отсталого крестьянина», они имели в виду следующее: кооперативы будут осуществлять реорганизацию обособленного крестьянского сословия под флагами «прогресса» и «науки», но управлять этим процессом должны исключительно профессиональные агрономы.

Действительно, именно в связке сословности и гражданственности мы можем начать рассматривать конфликты и противоречия в призвании профессионалов, которые возникли в период последнего кризиса Российской империи. Гражданственность была той динамической схемой действий, которая позволяла агрономам бросить вызов своим начальникам, монопольно завладевшим политической властью на местах и в правительстве, и показать, что знание и научное понимание русской деревни может успешно противостоять праву рождения и закоснелой традиции. Однако в их заявлениях была и определенная двусмысленность: можно ли было идею гражданственности внедрить в головы населения при отсутствии у крестьян «знаний» и «научного понимания», но при наличии укоренившегося мнения о материализованной, неизменной и чуть ли не сущностной «отсталости» крестьянства? Частичное объяснение данного противоречия лежит в правовом контексте сословности, который ограничивает возможности взаимодействия между юридически обособленными группами населения и особенно тщательно обособленными крестьянами[241]. Но воображение профессионалов не было ограничено сословиями и кастами: они были деятельными мыслителями и могли с успехом приспособить к своим нуждам то, что видели или хотели увидеть. Отсюда напрашивается закономерный вывод, что профессионалы закрепили идею кастовости в своем научном понимании крестьянства, найдя в сословности такие культурные и научные аспекты, которые были способны пережить любые институциональные изменения[242]. Гражданственность, которую якобы олицетворяли только сами агрономы, могла возникнуть скорее как новая форма обособленности, а не как динамичная основа для объединения; более того, она помогала создать представление о такой системе мер, которая будет использовать крестьян как объекты воздействия, а не как участников процесса собственной трансформации.

Этим объясняется особое значение еще одного устойчивого вклада, который внесла эта школа в изучение крестьянства, — концепции «крестьянства как специфической категории» общества и экономики, как особого слоя населения, невосприимчивого к «законам» и «рациональным» подходам, обычно применяемым к другим общественным категориям и группам. Такой исходный тезис вполне сочетался с традициями сословной системы. До 1905 г. среди образованных слоев русского общества был распространен категорический антикапитализм, однако отрицательное отношение к капитализму и сходным типам экономических систем со временем смягчилось, и в некоторых случаях он даже стал считаться приемлемым для развития городов и промышленности. Но тот же строй сразу же резко отвергался, как только он появлялся в деревне, в практике самих крестьян, поскольку они считались не готовыми нести обязательства и принимать на себя риски, свойственные этой социально-экономической системе[243].

Нести идею перемен в массы — обычная задача для образованной элиты любой страны. Профессионалы чуть ли не всех стран Европы, Азии и обеих Америк в рассматриваемый период активно распространяли разумные экономические и технические новшества, причем одновременно они предполагали проводить социальное переустройство посредством огромного числа учреждений и успевали обсуждать условия предстоящих изменений с обширными группами населения. Нередко профессионалы-практики полностью пересматривали свои первоначальные взгляды и намерения в процессе прямого общения с другими социальными группами, усердно пытаясь перевести свое кредо на «язык» последних[244]. Но в случае с Россией той эпохи поражает именно отсутствие подобного рода обсуждений и компромиссов — считалось заранее доказанным, что крестьяне не способны сами формулировать свои интересы, и это мешало признать легитимность любого их действия. Элита русского общества была далека от того, чтобы использовать кооперативы для вовлечения или мобилизации крестьян в формирование той общей картины будущего, в котором те могли бы участвовать как активные действующие лица на вполне законных основаниях. Вместо этого кооперативы предстали в виде средства в очередной раз реорганизовать крестьянское общество, только теперь — посредством авторитета профессионалов[245].

1. Возврат к теории tabula rasa: наука и агрономия после 1905 г.[246]

Нужда в агрономах, готовых и стремящихся к активному взаимодействию с крестьянами, изменила социальную структуру сельскохозяйственных училищ всех типов и профессии в целом. Агрономия определенно не стала привилегированным занятием, но она также не стала и крестьянским делом. Училища расширили набор с нескольких сотен студентов в 1906 г. до приблизительно 20 тыс. в 1914 г., а число работающих агрономов-профессионалов за тот же период выросло с 500 до 10 тыс. человек[247]. Высшее агрономическое образование старого типа (то есть дворянские учреждения, обучавшие помещиков и их управляющих правильно распоряжаться своими и чужими поместьями) превратилось преимущественно в разночинские училища для местных специалистов-практиков, готовых взаимодействовать с крестьянами-землепашцами. Если в 1896 г. крупный земельный магнат Ф.В. Шлиппе демонстративно покинул Московский университет и перешел в Московский сельскохозяйственный институт (бывшая Петровская земледельческая и лесная академия), где было «меньше пролетариата», то в 1914 г. уже и там потомственные дворяне составляли явное меньшинство (12 % от общего числа слушателей). Однако эти изменения не привели к большому наплыву в данные учреждения крестьян. Квоты для студентов-дворян были сняты, но допуск недворянам был разрешен лишь при условии окончания среднего учебного заведения, а плата за обучение составляла 400 руб. в год, хотя и имелось ограниченное количество весьма скромных стипендий. В этих условиях большинство студентов было из городских слоев — дети купцов, ремесленников и почетных граждан. Крестьяне продолжали оставаться количественно наименьшей группой во всех девяти учреждениях высшего агрономического образования: их доля никогда не превышала 1/4 от общего числа студентов. Если же вести подсчет в зависимости от рода занятий родителей, то число действительно крестьянских детей было в данных учебных