От «Дон-Жуана» до «Муркина вестника “Мяу-мяу”» - Сергей Николаевич Дурылин

В доме известного ученого В. А. Разевига был такс Тем и был кот Пуська. Они были связаны дружбой, несмотря на то, что такс был старый и красивый, а кот молодой, некрасивый и не самого блестящего ума. Оба они ели с одного блюдца и охотно уступали друг другу пищу.

Вот, бывало, Пуська в столовой, с блюдечка, поставленного в углу, ест. Такс же сидит возле хозяина, пьющего кофе с газетой в руках.

– Тем, прогони Пуську, – скажет Владимир Александрович, недолюбливавший некрасивого кота. – Ему место в кухне, а не в столовой.

Такс – такой всегда исполнительный – будто не слышит на этот раз приказания хозяина.

– Тёмка, кому я говорю? Прогони Пуську!

Такс, виновато опустив уши и хвост, подойдет нехотя к коту и на приличном расстоянии – разочек тявкнет. Пуська ест себе за обе щеки.

– Что ж ты? – спросит Владимир Александрович. – Не прогнал?

Такс умиленно посмотрит на хозяина: может быть, де, ты отменишь свое приказание? Я уже лайкнул однажды. Но хозяин неумолим. Тогда Такс подойдет поближе к коту – и погромче тявкнет.

Кот – ноль внимания.

Такс подбежит к хозяину, стуча ногтями по полу и виновато замахает хвостом: «Я мол, прогонял. Но он не идет. Что же мне теперь делать? Я ничего не могу с ним поделать».

Это бывало сказано-показано так умно, так добродушно, но и так настойчиво, что Владимир Александрович улыбнется, махнет рукой, – и углубится в чтение газеты. Темка водворится вновь подле хозяина, а Пуська, докушав Тёмкину еду, спокойно удалится спать где-нибудь на место, вовсе не предназначенное для спанья: например, в чужой шляпе или дамском капоре.

Вот как жила одна кошка с одною собакой в начале 1900-х годов, в одном доме в Москве, на Стромынке.

В Челябинске, в доме, где мы жили, была охотничья собака Марс – сильная, умная, лихая.

Но удивительное дело, она была весьма смирна перед маленьким пушистым сибирским котенком. Не помню, как его звали, но отлично помню такую картину.

Зима. Жарко натоплена печь. Мороз сибирский трещит за окном. Марс лежит у печи, чутко положив умную морду на лапы. А котенок, пушистый, взъерошенный, но все-таки зябкий, лежит на его спине, – и недовольно жмурится. Ему и у печки, и на теплой спине Марса – все мало тепла.

Вот где-то далеко, кто-то – может быть Дед Мороз, – стукнул под окном. Марс навострил уши – и тотчас же опустил их: он боится потревожить котенка.

Но стук где-то повторился. Это уже не Мороз. Марс знает по собачьей своей совести: надо лаять. Он лайкнул разок. Но кот недовольно потянул лапу и пискнул. Марс сдерживает лай. Ему совестно, что он не лает, не бросается на стук. Но он боится обеспокоить котенка – и потому, увы! – нарушает свою собачью присягу.

Стучат вновь. Марс лает раз, два, три… Стучат еще. Марс бросается на стук. Хозяева идут за ним открывать кому-то дверь.

А Марс сконфуженно возвращается к печке, еще сконфуженнее ложится подле нее, подставляет спину котенку, тот, как барич, взбирается на нее, заводит глаза в ленивой дрёме, – Марс окаменевает. Он боится дохнуть, чтобы не потревожить котенка, а тот спит себе безмятежно.

Это была настоящая дружба.

Кошки

Он пишет днями и ночами,

Завален книгами кругом.

Они ж, пытливыми глазами

Сидят и смотрят на него.

Потом зажмурятся и сами

Быть может тоже о Толстом

Ему мурлыкают часами

Своим кошачьим тенорком.

И утомившись, на рассвете,

Свернувшись кренделями в ряд,

Они в его же кабинете

С ним на одной кровати спят.

Малы, но гордость и свободу

Не потеряли, даже тут.

Они хозяину в угоду

На задних лапках не пойдут.

На постели – мягко и тепло: тюфяк, на нем – ватное одеяло, поверх старенький плед, на столе – жесткое дерево, на нем листик бумаги. Кот спал на постели; я вошел – и он, завидев меня, извернулся клубком и стал кататься на спине. Он мне рад. Он целый день не видал меня, Я сел к чайному столику – он подошел ко мне и потянулся на меня, курлыкая. Он просил есть но, убедившись, что я ничего не ем, прыгнул на постель и лег, курлыкая приветливо. На постели – тепло и мягко, Я сел за письменный стол писать. На столе книги. Стол – «не уютен» и жесткий.

И вдруг кот прыгнул на стол с тихим курлыканьем, прошелся разок мимо книг, по приготовленной к письму бумаге, и улегся в сторонке, на газете, курлыкая тихо, сонно поводя на меня глазами.

Что это? Ласка? Сознательное желание быть со мной – и для этого, чтоб быть возле, в тесной близи, – оставлена мягкая постель и избран жесткий стол, на котором неудобно спать. Сознательно выбрано одно, оставлено другое, более выгодное?

Он спит теперь, возле моего левого локтя. Я пишу. Мурлыканье угасло, как уютная свеча. Засыпая, он сонно и привычно откликался на мой зов: «Васенька! Вася!» Или – это все «рефлексология?».

Нет, это просто – ласка, – со всеми ее человеческими атрибутами – бескорыстностью, тишиной, уютом, – и неповторимой единственностью.

– Ах, я очень тебе рад. Я очень хочу спать, но и спать я буду возле тебя, хоть там, на постели, гораздо удобнее спать, чем на твоем неудобном столе, заваленном книгами, от которого нет тепла, и газетами, которые не мягки. Но ведь там, на пледе, нет тебя, ты почему-то предпочитаешь сидеть за жестким столом, а я хочу быть с тобой. Вот я и лежу возле тебя, и пою тебе. Я тебе рад. Я тебя люблю. Но сон меня берет. Я уж усну. Ты не сердись. Но я с тобой, я с тобой!

Этому всему, – почем я знаю, да и кто знает? – что это у него: дума, инстинкт, мысль, темное желанье, беспредельное чувствованье, безотчетное влеченье, или что другое? Этому всему имя – бесспорное и точное имя: ласка.

А «рефлексология» пусть останется у господ профессоров. А у котов – у моего кота – ласка.

То, что я описываю здесь, заслуживает этого хорошего человеческого слова, – и благодарной человеческой памяти.

Исповедь одного старого Мурлыки

Всем кажется, что жизнь кота легка и бездумна, в особенности, старого кота, живущего в почтенном доме, всеми уважаемого и во всем благоразумного… А того не знают, что и