От «Дон-Жуана» до «Муркина вестника “Мяу-мяу”» - Сергей Николаевич Дурылин

С тобой бороться, о любовь благая?

Дурылин здесь использует популярный драматургический прием, явно восходящий к Шекспиру и им любимый, когда сюжет строится на проверке некой умозрительной идеи, на психологическом эксперименте: что будет, если король Лир поделит свое наследство между дочерьми, или четыре молодых человека (король и три его подданных) откажутся от женской любви (комедия «Бесплодные усилия любви»). Этот тип сюжета отчасти восходит еще дальше – к сказкам.

Однако проблема, лежащая в основе фабулы притчи, сугубо философская, в духе названия нашей книги: любовь или смерть? Причем поражает странность постановки философского вопроса: оказывается, следует бороться либо со смертью, либо с любовью, а вопрос, предложенный королем, звучит еще более странно: что́ мучительней (тяжелей, горестней) – бороться со смертью или с любовью? Все ждут продолжения притчи и ответа на этот странный вопрос мудрейшего короля, как вдруг внезапно появляется Дон-Жуан и прерывает притчу на середине. Вопрос остается без ответа, а притча – без продолжения. О притче все забывают, и ни один герой на протяжении поэмы больше о ней не вспоминает.

Конечно, Дурылин не просто так заявил эту философскую максиму, чтобы к ней никогда не вернуться. Вероятнее всего, дальнейший ход поэмы – развернутый эксперимент Дон-Жуана над самим собой, безмолвно отвечающего на вопрос этой притчи. Выбор между борьбой со смертью и борьбой с любовью, как и выбор степени интенсивности ощущения этой борьбы – мнимый выбор. Что называется, Дурылин приготовил читателю психологическую провокацию. В действительности нет никакой альтернативы из предложенных вариантов. Дон-Жуан не свободен в своем выборе. Он заложник идеи любви и похож на Вечного Жида, навсегда обреченного скитаться в поисках Идеальной Любовницы и путешествовать по городам и весям в погоне за призраком. Смерть и любовь остаются где-то на периферии сознания Дон-Жуана, на обочине дороги, открывающейся перед его глазами, где впереди всегда маячит фата моргана, искрящаяся и лучезарная, но тающая, как туман, посреди безлюдной и бесплодной пустыни.

По ходу сцены Дурылин опять возвращается к Пушкину и мотивам его «Каменного гостя». Дон-Жуан, не слышавший пение Агаты, вспоминает песню о луне, которую любил когда-то и которую за минуту до его прихода пела Агата. Снова читатель поэмы поставлен в тупик, ведь он только что решил, что Дон-Жуан не поэт и не автор напетой Агатой песни, как вдруг Дон-Жуан ее помнит и знает, как будто эта песня его:

Любил я прежде песню о луне —

О золотых полях, о тучках светлых,

Что бродят в небе, – вечные бродяги…

При сравнении с песней Агаты пересказ Дон-Жуана заставляет предположить, что песня, напетая Агатой, либо другая, потому что в ней не было ни золотых полей (были «лазурные степи»), ни тучек светлых – вечных бродяг, либо она была спета Агатой не полностью, и несколько куплетов выпали или позабылись. Дон-Жуан выступает здесь еще в одной странной роли. Фактически он замещает поэта Лермонтова с его знаменитым стихотворением-импровизацией «Тучки небесные, вечные странники…». Эти стихи были внезапно рождены в салоне Карамзиных перед отъездом Лермонтова на Кавказ, куда он ехал в предчувствии смерти, о чем и повествует печальное настроение этой стихотворной импровизации. Лермонтов глядел в окно на пробегающие тучи и вдруг прочитал готовое стихотворение. Таким образом, на Дон-Жуана ложится отсвет лермонтовского печального образа. Возникает еще одна парадоксальная особенность этой дурылинской поэмы. Она рождена под влиянием поэта Александра Пушкина, тогда как образ Дон-Жуана отчасти несет черты другого близкого Дурылину поэта – Михаила Лермонтова, аллюзии из произведений которого то и дело будут возникать в монологах дурылинского Дон-Жуана.

Дон-Жуан поет другую песню – кастильскую, и все гости единодушно называют его поэтом, опять-таки намекая на то, что и здесь Дон-Жуан мог быть сочинителем кастильской песни. Кстати, метафора из этой песни «женщины подобны книгам», скорее всего, пришла Дурылину в голову во время чтения стихов еще одного лично знакомого ему поэта-современника – Валерия Брюсова, кстати, известного своими бурными и многочисленными любовными похождениями. Сходный мотив звучал в стихотворении Брюсова «L’enn’ui de vivre» («Скука жизни»)[74]. Три поэта сливаются в один поэтический образ дурылинского Дон-Жуана.

Дон-Жуан не соглашается с мнением друзей о том, что он поэт, и внезапно в его монологе снова звучат понятия недавно рассказанной Дон-Диего[75] притчи: смерть и любовь контрастно сталкиваются в смертельной схватке. Дон-Жуан противопоставляет зрелых мужей юношам влюбленным, бросающимся в любовь, как в веселый праздник, но пока еще не знающим смерти. Взрослые же знакомы с ликом смерти, тогда как любовь для них нечто пресное, давно пройденное, второсортное по сравнению со смертью, мигом превращающей любовь в яд. Яд, похоже, для Дон-Жуана не что иное, как перифраза времени. Ключевая реплика Дон-Жуана в его монологе: «Так будем ли мы думать о любви, // Когда нам время смерть дала любить (выделено мной. – А. Г.)?» Этот риторический вопрос Дон-Жуана звучит настолько же парадоксально, насколько вопрос из притчи мудрейшего короля. Одним словом, монолог Дон-Жуана – своеобразный заочный ответ на вопрос притчи, а решение этого вопроса отнесено к практике – к дальнейшему разворачиванию сюжета пьесы в экспериментальных поступках Дон-Жуана:

Оставим юношам влюбленным

их —

Созвучия, сонеты и стихи:

Для них любовь – созвучья, рифма,

звук —

Им – поцелуи, клятвы и стихи,

Весенний жар, весенние мечтанья.

Им – сев весенний, жатва – нам,

Любовь – им рифма, нам – мгновенный яд,

Обет – для них она, нам – исполненья,

Для них она – мечтаний светлый ряд —

Для нас – лишь Смерти темное забвенье.

(Поднимая бокал)

Вино в бокалах темное играет

И пенится, волнуясь, пеной светлой,

И чем старей – тем аромат сильнее,

И тем скорей оно нас опьяняет,

Так будем ли мы думать о любви,

Когда нам время смерть дала любить?

Поплачем ли над кубком полным с думой,

Когда его мы в силах осушить?

Безумец тот, кто думой о любви

Саму любовь из сердца прогоняет.

Безумен тот, кто с думой о вине

Томящей жажды им не утоляет.

Персонажи Дурылина, включая и Агату, глубоко религиозны. Мадонна, пришедшая к любовнице Дон-Жуана Агате по зову Дон-Жуана, пугает и гостей, и хозяйку. Шокирующее, кощунственное поведение Дон-Жуана в отношении Мадонны приводит гостей в ужас. Агата истово молится