От «Дон-Жуана» до «Муркина вестника “Мяу-мяу”» - Сергей Николаевич Дурылин

В образе Дон-Жуана много личного, потаенного, дурылинского, может быть, не до конца ясного самому автору. Он больше не возвращался к поэме, хотя в зрелом возрасте и писал об образе пушкинского Дон Гуана, созданного актером Художественного театра Василием Ивановичем Качаловым. Процитируем краткий отрывок из книги Дурылина «В. И. Качалов», написанной в жанре литературного портрета: «…Качалов исполнил роль Дон-Жуана в “Каменном госте” (1915).

Образ был сложен и глубок. Постановщик пушкинской трагедии Александр Бенуа находил, что “едва ли можно увидать на сцене более влюбленного, более правдивого, более жизненного Дон-Жуана, нежели Качалов”.

Но Качалов хотел всмотреться глубже в эту влюбленность севильского обольстителя, прийти к истоку этой не знающей преград жизненности. “Мне захотелось, – говорил он, – дать иного, чем он вырисовывается у Пушкина, Дон-Жуана: не того, который избрал источником наслаждения женщин, но которому превыше всего дерзать, важнее всего преступить запрет (выделено Дурылиным. – А. Г.), посчитаться силой с кем-то, кто выше земли”.

Не бунтующая мысль и не безудержная страсть, а ликующая радость, буйство бытия вели качаловского Дон-Жуана к дерзновению, к спору с небом.

Сильнейшими сценами у Качалова были приглашение статуи командора на ужин и дерзновенное свидание с Доной Анной.

Дон-Жуан – лучший образ пушкинского спектакля Художественного театра – для Качалова был лишь эскизом к иному, высшему созданию: “Я хотел победить поэта. Я оказался побежденным. Я, впрочем, думаю, что где-то глубоко все-таки сокрыт в пушкинском образе и пушкинском тексте и такой Дон-Жуан. Но его нужно извлечь как-то по-иному, чем сделал я, через глубокое, но покорное вникание в самый текст, через осуществление прежде всего легкости и красоты стиля этой пушкинской вещи”»[78].

В воспоминаниях Татьяны Буткевич о Дурылине есть ряд упоминаний о его поэме «Дон-Жуан». Она цитирует несколько писем Дурылина этого периода, отчасти объясняющих, почему Дурылин отказался писать 2-ю часть поэмы и отчего он охладел к своему замыслу, не полностью его завершив. В письмах Дурылин строго судит себя, не принимая в расчет грозные предвестия катастрофического времени, в каком ему довелось жить. Эти выборочные отрывки воспоминаний близкой подруги Дурылина, в которую он был влюблен и к которой испытывал своего рода «дон-жуанские» чувства, могут послужить автокомментарием к поэме и дополнить наш анализ текста:

«– “Дон Жуан. Драматическая поэма” – провозгласил Сережа и стал читать. Мне трудно даже высказать, до какой степени мне это показалось прекрасным. С каждой сценой настроение все повышалось, напряжение возрастало… С каждой сценой я думала, что это последнее по глубине и силе, и каждый раз ошибалась: Сережа вел нас все дальше, все выше, точно по ступеням какого-то восхождения, так что дух захватывало. Ах, как хороша эта сцена любви в горах!

Поэма еще не кончена; Сережа читал только первую половину, вторая будет самая главная: там будут и черти, и дьяволы, и сам ад, как говорит Сережа. Ясно для меня: это все пережитое самим Сережей за последние годы; то, что он пережил в созерцании, герой его переживает в действии.

От Разевигов[79] мы вместе с ним ехали на трамвае. Молчали, не хотелось слов…

– Сережа, – спросила я наконец, – отчего в жизни всего этого нет?

– Как нет! Есть в жизни! Вы не видите этого, потому что вы привыкли смотреть только на внешность, верить словам, а если заглянуть в души…

– Нет, Сережа, – горячо перебила я его, – я давно уже не верю словам и внешности, но я не про то говорю… Я говорю, почему это только в душе переживается, а в жизни, в поступках этого нет?

– Что же вы хотите, чтоб это в жизни так было, когда Дон-Жуан с Богоматери покрывало сдернул и на пир ее пригласил?

– Да, хочу…

– Важно в душе пережить!

– Нет, Сережа, важно, чтоб в жизни воплощалось, иначе это не ценно!

– Так это вы о религиозном действии говорите, – произнес Сережа значительно и как бы к себе обращаясь, и будто с недоверием, что я сама понимаю глубину того, о чем говорю…»

«13-го января Сережа читал своего Дон-Жуана у одного своего товарища, кажется, Бориса Пастернака, я опять была и опять пережила не менее сильное впечатление.

Это была только первая часть поэмы. Во второй, по словам Сережи, должен был участвовать ад и рай. Но 2-я часть поэмы, кажется, так и осталась ненаписанной».

Из письма Дурылина к Т. А. Буткевич, написанного в январе 1909 г.: «… ощущение светлой радости заливает меня; кажется, тогда все тело словно пронизывается лучами света невещественного – и тогда я подлинно верю и знаю, что нет смерти, нет тления, а есть вечное преображение. Мы заключены в пелену порока, увиты ею, но она не одно, что есть. И когда я думаю о ней, я знаю, что так надо, так надо… Солнце горит среди хаоса тьмы, безо́бразности, холода небытия – так надо, дух и радость скрыты пеленой праха – так надо; любовь сопряжена с обманами, похотью, грязной властью тела, – так надо. И надо еще: пронеси, Солнце, свои лучи сквозь хаос и небытие – оно проносит; дух, освяти себя и выяви себя чрез пелены тяжкие – и Гете создает “Фауста”. Любовь, пройди через теснины порока, тлена – и она идет, и идущий с нею восклицает:

…С каким восторгом я

Сквозь ярость и мятеж борьбы, внимая кличу,

Бросался в бой страстей и в буйство бытия,

Чтоб вынести из мук – Любовь, свою добычу.

Пусть эти слова, и всякие вообще слова не до конца выражают то, что надо, я не боюсь этого, я знаю:

Не до конца правдива наша правда,

И вымысел наш ложь не до конца.

* * *

Я выписал эти два стиха из моего “Дон-Жуана” эпиграфом ко всему, что я думаю, говорю, пишу, делаю: и я склонен поставить его не только перед тем, что делаю я сам, думаю и т. д., но и перед тем, что думают все».

«Чтобы любить, мне нужно писать бесконечную поэму о Дон-Жуане, потревожить мир, рай и ад…»

«По-видимому, к этому времени относится сонет Сергея Николаевича под заглавием “Читающей девушке”:

Ты так бледна за чтеньем Ланселота,

Там, в тесной цепи розовых кустов,

На желтый воск мечтательных листов

Падет зари вечерней позолота.

О, женских ласк блаженная щедрота!

Вы, девушки, вы – белый сад Христов,

Вас, чистых, ласки – розы без шипов,

Ты кровь отрёшь смешного Дон-Кихота.