Работа над ролью - Константин Сергеевич Станиславский
В жизни энергия заставляет четко работать, тогда как на сцене, наоборот, чем активнее «действует» актер «по-актерски», тем сильнее он мажет задачи и комкает действия. Почему же это так? Да потому, что актеру-представляльщику, по правде говоря, не нужна ни одна задача. У него одна своя задача – понравиться зрителям. Но автор и режиссер приказали по его роли делать определенные действия, вот вы и делаете их только ради того, чтобы делать, а что из этого выйдет, вам безразлично. Но для Родриго и Яго далеко не безразлично выполнение плана. Напротив, это дело их жизни. Поэтому ищите свет в окнах, кричите в них не для того, чтобы суетиться вокруг стульев, а для того, чтобы найти подлинное «живое» близкое общение с жильцами дома. Стучите и кричите не для того, чтобы возбуждать нас, зрителей театра, или себя самих, а для того, чтобы разбудить Брабанцио – Пущина. Ваш прицел должен быть взят на тех, кто спит за толстыми стенами дворца. Надо пропитать эти стены излучениями своей воли.
Когда игравшим удавалось действовать по указаниям Торцова, мы, зрители, верили в подлинность их действий. Но это продолжалось недолго, так как магнит зрительного зала скоро притягивал к себе их внимание. Аркадий Николаевич всячески старался помочь исполнителям укрепить их объект на сцене.
– Вторая неправда в том, что вы слишком стараетесь. Я говорил вам не раз, что на сцене легко теряешь чувство меры, и потому актеру кажется все время, что он дает мало, что на целую толпу зрителей надо давать значительно больше. Вот он и старается из последних сил. На самом же деле надо поступать совсем наоборот. Зная указанное свойство сцены, постоянно помните, что на подмостках следует не прибавлять, не усиливать то, что делаешь, а, напротив, сбавлять на три четверти и больше. После жеста или действия со следующих снимайте процентов семьдесят пять – девяносто. В прошлом учебном году при изучении процесса ослабления мышц я вам показывал, а вы удивлялись количеству лишнего напряжения.
Третья неправда – в отсутствии логики и последовательности в ваших действиях. Отсюда и отсутствие законченности и выдержки…[37]
Говорков и Вьюнцов начали играть всю сцену заново, а Аркадий Николаевич зорко следил, чтобы исполнители доводили физические действия до той правды, при которой можно искренне поверить самим себе, и останавливал их и поправлял при малейшем уклонении в неправильную сторону:
– Вьюнцов, ваш объект не на сцене, а в зрительном зале! Говорков! Объект – вы сами. Этого нельзя. Не любуйтесь собой! Слишком торопитесь. Это ложь! Так скоро не рассмотришь и не расслышишь происходящего внутри. На это нужно время и сосредоточенность. Вид напыщенный, походка фальшивая, тянет на актерство. Еще проще и свободнее! Ходите ради того, что делаете. Для Пущина, а не для себя и не ради меня! Ослабьте мышцы! Не надо стараний! Не надо красивости и позы! Не смешивайте штампы с подлинным действием. Штамп не может быть продуктивным и целесообразным. Все для задачи!
Аркадий Николаевич хотел набить привычку, натренировать, выработать, как он выразился, правильные штампы партитуры сцены. Когда же мы выразили удивление по поводу того, что он нам прививает штампы, Торцов заявил:
– Могут быть не только плохие, но и хорошие штампы. Правильная, набитая привычка, укрепляющая верную линию роли, доведенная до степени хорошего штампа, – очень полезная вещь. В самом деле, если у вас образуется штамп по приходе в театр на спектакль проделывать все необходимые для актера этюды, просматривать и освежать все задачи партитуры роли, сквозное действие, сверхзадачу, я в этом не вижу ничего плохого.
Если приученность к математически верному выполнению партитуры роли будет доведена до штампа, я не протестую. Не протестую и против штампа правильного, подлинного переживания.
После огромной и долгой работы казалось, что начальная сцена тревоги наладилась, но Торцов был недоволен и добивался гораздо большей правды и подлинной органической простоты и естественности в каждом действии и движении, выполняющем задачи роли. Больше всего он бился с походкой Говоркова, напыщенной и неестественной. Аркадий Николаевич говорил ему:
– Ходить и особенно выходить на сцену трудно. Тем не менее нельзя мириться с театральностью и условностью, потому что они – ложь, потому что до тех пор, пока они существуют, не может быть подлинной правды и во всем остальном. Не может быть и подлинной веры в свои действия. Наша физическая природа не поверит ни одному, даже самому ничтожному насилию. Мускулы будут делать то, что им приказывают, но это не создаст нужного самочувствия. При этом одна самая ничтожная неправда уничтожит и отравит всю остальную правду. И если во всем правильном действии «единое пятно… случайно завелося, тогда – беда!»[38] – задача и действие незаметно переродятся в актерскую ложь и наигрыш.
В книге «Моя жизнь в искусстве» приводится такой пример.
Возьмите реторту с органическим веществом и влейте в нее любое из других органических веществ. Они соединятся. Но стоит капнуть туда всего одну ничтожную каплю какого-нибудь искусственного химического вещества – и жидкость испортится: помутнеет, появятся осадок, хлопья и другие признаки разложения. Условная, деланая походка подобна такой же капле, которая портит и разлагает все остальные действия актера. Он перестает верить в правду, а потеря веры вызывает другие перерождения элементов общего самочувствия, превращая его в условное актерское самочувствие.
Аркадию Николаевичу не удалось освободить Говоркова от спазмы в ногах, типичной для его актерской походки. Это одно насилие толкало на многие другие плохие актерские привычки и мешало Говоркову искренне поверить в свои человеческие действия.
– Ничего не остается, как на время совсем отнять у вас походку, – решил Торцов.
– Как же так? Извините, пожалуйста… Не могу же я стоять на одном месте, знаете ли, истуканом, – запротестовал наш представляльщик.
– Разве в Венеции все истуканы? А ведь там гораздо больше ездят в гондолах, чем ходят пешком. Особенно такие богачи, как Родриго. Вот и вы, вместо того чтобы шествовать по сцене, плывите по каналу в гондоле. При этом у вас не будет времени стоять истуканом.
За эту мысль с особенным увлечением ухватился Вьюнцов и принялся твердить, выгораживая из стульев гондолу, подобно тому как это делают дети в своих играх:
– Нипочем больше не пойду пешком.
Внутри гондолы, четко окаймленной стульями, артисты почувствовали себя уютнее, точно в малом кругу. Кроме того, там внутри нашлось много дел и малых физических задач, отвлекавших от зрительного зала и привлекавших к сцене. Говорков встал на место гондольера.
