Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1938—1945). Том второй - Иван Стодола
Г а в л о в а. Видите, пани Марта, этот новоявленный Яношик{84}, народный мститель и неисправимый защитник страждущих, этот святой Георгий не умеет говорить.
М е л и х а р. Разве я плохо играл, барышня?
Г а в л о в а. Напротив, роль вы провели отлично. И отлично выражали свои мысли, потому что актер раскрывает образ не только словами, но и действием, а действовать вы умеете.
К о л ь б е н. Позвольте мне… Сегодня ты был артистом и, как сказала моя коллега, отлично провел свою роль. Это могу подтвердить и я, Кольбен, а мое мнение раньше кое-что значило.
Г а в л о в а. Это большая похвала, пан Мелихар.
К о л ь б е н. Данные у тебя есть, но пока ты играешь заурядно, держишься за текст роли. Настоящий актер раскрывает человеческий характер. У тебя большие артистические задатки, и ты, мне кажется, должен попробовать сыграть все, что чувствовал и думал Мелихар в тот вечер. Не только то, что тогда же вылилось в слова, но и то, чего ты тогда вслух не высказал, о чем всего лишь думал. Вернее, не думал, а чувствовал, или даже еще не чувствовал, а попросту то, что было где-то в тебе.
М е л и х а р. Я и сам того не знаю.
К о л ь б е н. Почему не попробовать? Ведь подмостки так тебе помогают. Это нужно — для нее.
М е л и х а р. Нет, не смогу, не сумею.
К о л ь б е н. Ты должен это сделать, дружище. Найди слова, которые ты не успел сказать, вырази мысли, которые еще не созрели. (Поворачивает площадку.) Смотри, вот та гостиная. В ней все как было. Вот здесь — ты. И ты такой же, как тогда. Вернись в ту гостиную, вернись к самому себе, вспомни, каким ты был тогда, и вырази игрой все, что переполняло твою душу! Попробуй! Скажи себе: я обязан это сделать ради семьдесят второй. Ты должен спасти ее еще раз: взгляни на нее — и иди!
М е л и х а р. Но я больше ничего не знаю, Кольбен, ничего.
К о л ь б е н. Иди. Ты должен — она ждет. В тебе это живо, наберись только смелости раскрыться. Я словно бы осязаю все, что переполняет тебя, — те чувства и слова, которые готовы хлынуть. Иди!
М е л и х а р. Нет, не могу, не сумею. Мне многое хочется сказать, но я не сумею.
К о л ь б е н. Вот как надо сыграть, дружище! Свет! Дайте свет! Я сыграю за тебя, помнишь — с того места, где я наношу тебе удар?
М е л и х а р. А я через секунду убиваю тебя!
К о л ь б е н. Вот эту секунду я сейчас и сыграю.
XI
Та же гостиная, что в IV и VIII картинах. Теперь она освещена ослепительно ярким светом прожекторов. Фигура Кольбена отбрасывает на стену бесформенную тень — такое впечатление, будто Кольбен играет с собственной тенью. Нащупав в кармане револьвер, актер медленно поднимается и целится в нее.
К о л ь б е н. Вот ты как? А я уже боялся, что мне придется уйти и ты останешься с ней. И снова будешь ее топтать и оплевывать! Ее! Раньше между мною и женщинами никогда не было ничего серьезного. До нынешнего вечера. Она трепетала подле меня тщедушной былинкой. Она ни слова не вымолвила, только смотрела, тянулась ко мне, верила, молила о чем-то. Она все во мне перевернула, и я готов был превратиться в одно сплошное объятие, чтобы прижать ее к себе, чтобы приласкать и утешить ее печальную душу и тело. Но я был растерян, не знал, что делать, я боялся и молчал… Это я-то! А ведь я никогда не ощущал тяжести жизни, она казалась мне легкой, как пушинка. Лишь изредка встречались мне на пути такие, как ты, — и сразу жизнь становилась тяжелей. Такие, что норовят взвалить свою ношу на плечи других. Я не мог равнодушно пройти мимо этого, не мог спокойно шоркать рубанком да насвистывать песенку. Я вступался за слабых, печальных, униженных, которые не в силах постоять за себя. Вступался, ибо у меня есть руки… Мои руки! Вот эти добрые, сильные, работящие руки, которые меня кормят. Я плотник, и они знают, с какого конца приняться за дело, за что ухватиться и как размахнуться. Вот почему я могу помочь нуждающимся, могу дать отпор такому негодяю, как ты… Ты — и она! Через год она будет лежать вот на этом диване, опьяненная алкоголем, отравленная кокаином, готовая на все за рюмку водки и щепоть этого зелья, а ты будешь жиреть, извлекая выгоду из ее позора… Я — и она! Я люблю ее, и она мне верит. Как будто мы провели вместе не один вечер, а всю жизнь. При этом я не говорил ей красивых слов, не клялся в любви, даже не коснулся ее. Мы оба не нашли ни слов, ни жестов, мы были рядом, беспомощные, растерянные. Но руки мои не растерялись, они знают, что им делать, и тянутся к твоей глотке… Мои руки — и ты! Подождите, руки! Это человеческая жизнь! Она прекрасна и совершенна, помогайте ей, руки, насыщайте ее, чтобы она росла, цвела и плодоносила! Не убивайте! Что-что? И это ты называешь человеческой жизнью? Разве это человеческая жизнь? То, что безжалостно навалилось на слабого и душит его, как кошмар, высасывая из него все соки, всю силу, чтобы нажираться, тучнеть и получать удовольствия. Она — тщедушный, слабый росток жизни, ты — проказа, зло, гибель. Так поднимитесь же, мои мозолистые, большие руки, стеной, баррикадой заслоните тонкую былинку человеческой жизни! Он хотел убить меня, как собаку, и я не стану удерживать вас! Раз ты так… (Наводит револьвер.)
М а р т а (бросается к Мелихару). Мелихар! Значит, ты ради меня? Только ради меня?
Марта ведет Мелихара, который стирает со лба пот, на авансцену. К о л ь б е н снова исчезает, видно только, как он закуривает в темноте сигару.
ЭПИЛОГ
М а р т а. Я знала, знала, потому и придумала в своей пьесе этот поцелуй.
М е л и х а р. Все было именно так… только мне никогда бы этого не выразить.
М а р т а. Я не спрашиваю, жива ли в тебе хотя бы частица былого чувства.
М е л и х а р. Былого? Разве ты не слышала, о чем здесь только что было сказано? Оно было и есть, хотя я, может, этого и не понимал.
М а р т а. Нет никаких двадцати лет заключения! Они улетучились… Их словно развеяли твои слова: «Я готов был превратиться в одно сплошное объятие». Вот что мечтала я услышать от тебя все эти годы. Нет, не время кануло в вечность, а пустота. Только пустота.
М е л и х а р. Знаешь, я называю временем только то, что впереди. А впереди у нас еще долгий путь. Ты не должна думать
