Чешская и словацкая драматургия первой половины XX века (1918—1945). Том первый - Иржи Маген

Весь в напряженье и настороже,

Наносит ли удар иль отражает.

Он, кровью истекая, вел борьбу

С коварным барсом. Руки и лодыжки,

Все тело в ранах… Но в конце концов

Брал верх и, мертвой хваткою вцепившись

В загривок зверю, волочил его

Вдоль по арене. Зрители все разом

Вскочивши с мест, неистовый восторг

И одобренье бурно выражали,

Бросали победителю дары…

И мы из ложи, убранной нарядно,

Гирлянды роз бросали. Я сама

Снимала золотистый венчик, чтобы

Вручить почтенной Ливии, и мы

Цветами засыпали паладина…

Вот это были поединки, да!

М е л и т а.

А видели б вы истмийские игры!..

У моря, там, где две струи в прибой

Сливаются, напористый, гремящий,

Стоит задумчиво священный бор.

Там посреди лужайки, что привольно

Простерлась в окружении дерев, —

Огромная фигура Посейдона,

Которую Пракситель{94} изваял.

И грозный бог с трезубцем заостренным

Ристалище собою осенил.

Там вихрем пролетали, состязаясь,

И всадники, и сонмы колесниц

С четверкой скакунов, да так, что спицы

Сливались в колесе, рождая гром.

А б д а.

Ну будет вам, подружки, перестаньте

Бахвалиться! Уже довольно с нас

Диковинных, волнующих рассказов.

Нет, состязанья — это для мужчин.

Метание копья, бросанье диска,

И скачки, и бог знает что еще…

Они судьбу испытывают всяко,

Жестокими проделками подчас,

А то — головоломным ухищреньем.

Но не для женщины все это — ей

Смиренные пристали развлеченья,

Они слегка рассеивают нас,

Неистовства и сумасбродств чураясь.

Вот так же расправляет лепестки

Цветок в своем пристрастье к сладкой неге.

Тебе же — воплощенью красоты

И средоточью редкостных достоинств —

Такие развлечения вдвойне

Пристали. Скажем, пение. Я арфу

Из дерева альмугим принесу,

С серебряными струнами. Сыграй нам!

С а л о м е я.

Известно ли тебе в пустыне этой

Занятие такое, что могло б

Тоску и скорбь преобразить, как будто

По волшебству, в веселую игру,

А каменное равнодушье — в чуткость?

Скажи, Мелита!

М е л и т а.

                         Музыка! С тех пор

Как прибыли из Рамофа сюда мы,

Ты семиструнной лиры не брала.

Смотри, она совсем истосковалась!

С а л о м е я.

Я не хочу.

А б д а.

                 Ну, спой хотя бы песнь,

Которая слывет царицей песен

И схожа с дуновеньем ветерка,

Донесшего благоуханье клумбы.

Прозрачен, словно мед, фригийский строй

Пленительнейшей песни, что Парфений{95}

Исторг из сердца, дабы, описав

Сладчайшую кривую, эта песня

Вошла в другое сердце, отомкнув

Его врата пронзительностью чувства.

Себя развесели, утешь царицу…

С а л о м е я.

Она вполне утешилась с царем.

А б д а.

Тогда спляши под музыку, в которой

Все молодечество воплощено!..

Веретеном по комнатам! А ну-ка!

Разнузданность вакхическая!..

М е л и т а.

                                               Нет,

Исполненный очарованья танец,

Спокойный, плавный — вот что хорошо!

Тот, что танцуют в одиночку. Правда,

И в нем огня достаточно, ведь он

Бравурной молодости порожденье.

Но жар его умерен, приглушен,

Как жар уже подернутого пеплом

Заката. Жар не страсти, но тоски,

Однако же рожденной сильным чувством.

Все тело начинает трепетать,

Не нарушая, впрочем, впечатленья

Гармонии. И чувства, словно кровь,

Пульсируют и выдают себя

Изгибом талии — тростинки хрупкой,

Наклоном томным головы, под стать

Склоненной чашечке цветка. Волною,

Вздымающею горделиво грудь,

Движеньем рук, похожих на гирлянды, —

Их расплетают и сплетают вновь,

Улыбкою горячих губ, манящим

Сияньем глаз, мельканьем, дрожью ножек…

Потоком льется музыка — и вдруг,

Исход предвосхищая, со стремниной

Встречается, и ну в обнимку с ней

Кружиться хороводом, освящая

Брод как исход, как торжество любви.

Любовная тоска и жажда счастья

Утолены.

А б д а.

               Сапфическим зовут

Описанный тобою танец?

М е л и т а.

                                       Верно.

Тебе, принцесса, он знаком. Не раз

К шажкам, прыжкам, наклонам

Ты приноравливалась, и тебе

Понравилось. Сапфо{96}, полубогиня,

Во время игр пифийских{97} надевала

Блистательный наряд, венком украсив

Чело, душистой амброй умастив

Свободно ниспадающие кудри,

Взяв лиру, танцевала на скале,

На острове родном, и в пену моря

Слетала, как лебедка, на крылах

Чарующей музыки.

С а л о м е я.

                             Я топиться

Не собираюсь. Ох, невмоготу.

Назойливы донельзя в уговорах!

Ступайте лучше в комнаты, к моим

Любимым вазам, амфорам, кувшинам,

Которые я из дому взяла.

Ах, отчий дом!.. Большой искусник делал

Сосуды эти. Пусть же не стоят

Порожними! Как часто я дивилась

Красивым выпуклостям и резьбе.

Реликвии, которые давно

Разлучены с цветами!.. Так ступайте ж!

Меня Менахен, может, развлечет.

Н а п е р с н и ц ы  удаляются.

Менахен, эй!.. Услышал… Обернулся.

Идет сюда… И долго ж он стоял

На башне, как на страже. Этак может,

Пожалуй, закружиться голова.

Врос, будто столб, похожий вон на этот…

М е н а х е н (торопливо возвращается из своего уединения). Эта охота, этот гон!.. (Страже на башне.) Стерегите, стражи, стерегите крепость! (Саломее.) Ты звала меня. Я пришел. Что прикажешь, милая принцесса?

С а л о м е я. Ты так долго стоял над пропастью, даже страшно стало, закружится голова — и упадешь в бездну. Ты примеривался, глубока ли она, или наблюдал за доблестной охотой царской? Сопутствует ли им удача? Этому лису с луком и волчице с душой-удавкой, ха-ха-ха? Настигли они добычу?

М е н а х е н. Не знаю, принцесса, ветер донес шум, крики, больше я ничего не слышал и не видел. А пропасть глубокая… Кто и как ее преодолеет? Тут годится только радуга примирения, этот небесный мост… Кто